Эрик Маккормак - Первая труба к бою против чудовищного строя женщин

Слово «противоестественно» вызвало у него легкую улыбку. Я поспешил извиниться.

– Нет-нет, – покачал головой доктор. – Ты совершенно прав. – Он снова отхлебнул кофе и посмотрел мимо меня в окно, на толстый слой снега, накрывший лужайку и вечнозеленые кусты. – Твоя мать однажды пожалела меня за то, что я не вижу снов. Она сказала, что это многое во мне объясняет. – Его взгляд вернулся ко мне. – Сказала, что не обратит это против меня.

Я подумал: как она была права… Наверное, поэтому с ним так трудно разговаривать.

– Да, она меня пожалела, – продолжал он. – Но я не завидую людям, который видят сны. Не могу себе представить, каково это: всю ночь метаться в хаосе, а потом просыпаться и с какой-то убежденностью возвращаться к реальности жизни при свете дня. – Доктор Гиффен допил кофе и аккуратно поставил чашку на блюдце. – Если бы кто-нибудь взялся научить меня, как это делается – в смысле, как видеть сны, – я бы тут же ответил: «Спасибо, не надо».

Мы прожили вместе четыре года. У доктора Гиффе-на была своя профессиональная жизнь, в которой он встречался с другими врачами и ездил на медицинские конференции. О его личной жизни я ничего не знал: знакомых женщин у него не было. Порой я заставал его перед той фотографией на камине, и виду него был счастливый, как у влюбленного.

Умер он внезапно, после тяжелого удара. Он оставил инструкции, согласно которым к нам сразу же после его смерти должен был явиться его коллега, хирург по фамилии Стивенсон. Доктор Стивенсон не замедлил прибыть. Маленький круглый человечек, одетый с тем же щегольством, что и доктор Гиффен. Судя по его манере разговаривать, эти двое хорошо понимали друг друга.

Тело доктора Гиффена оставалось в спальне. Стивенсон наскоро осмотрел его и обратился ко мне:

– Он говорил вам, зачем просил меня прийти? – спросил он.

Я понятия не имел.

– Он хотел, чтобы я перерезал ему горло, – пояснил Стивенсон. – Чтобы не вышло ошибки. Он взял с меня слово.

Доктор принес с собой медицинский саквояж и выложил его на постель. Облачился в зеленый фартук и перчатки. Блеснули скальпели.

– Все будет очень чисто. Сердце давно остановилось, кровь свернулась. Я просто перережу обе сонные артерии. – Он начал подготовку к операции. – Хотите остаться и посмотреть? – предложил он. – Это займет всего несколько секунд.

– Нет, спасибо, – отказался я и поспешно вышел. Должен признаться, столь неожиданное посмертное распоряжение доктора Гиффена изумило меня. Я понял, как мало я знал этого человека. Или как мало он хотел, чтобы его узнали.

Похороны прошли быстро иобыкновенно: тело кремировали, опять-таки по воле умершего. Доктор оставил мне все – дом, значительную сумму денег. И коробочку с таблетками цианистого калия, которую показывал мне за год до смерти.

– Моя профессия сделала меня свидетелем многих лишних страданий, – пояснил он. Он собирался принять таблетку сам, если ему суждено будет умирать в мучениях. Однако доктор скончался мгновенно, и таблетки не понадобились.

Я ценил все, что он для меня сделал, но особо не скучал по нему. После смерти доктора я осознал, какое это было напряжение – каждый раз за ужином изавтраком придумывать тему для разговора. К тому же незадолго до его смерти мои кошмары участились, а потому усугубилась бессонница, и в одиночестве мне было проще.

На унаследованные деньги я купил туристическое агентство «Ксанаду». Руководство передал Лайле Траппер, блондинке средних лет, которая много лет работала в компании. Глаза у нее были разного цвета: правый – зеленый, а левый – голубой. Заглянешь в них и смутишься. Но работала она прекрасно, и я старался не пу таться под ногами, проводил в конторе не более часа или двух в день.

Дом в Вудсайде оказался чересчур велик для меня, и я его продал. Прихватив часть мебели и всякие мелочи, в том числе фотографию родителей, я перебрался в квартиру возле парка Камберлоо.

Мы – почти сломанные приборы, что некогда указывали путь

Будь я сторонним наблюдателем, пишущим биографию Эндрю Полмрака, как бы я определил следующий период его жизни? Назвал бы его пустым и скучным? Сказал бы, что порой складывалось впечатление, будто собственное физическое существование для него – лишь тягостное бремя, которое он влачит из одного ничтожного дня в другой?

На самом деле я вполне могу рассуждать о тех годах так, словно каким-то образом отстраняюсь от них, словно я – наблюдатель, созерцающий свою жизнь извне. Кошмары участились и сделались почти невыносимыми. Они поглощали все мои эмоциональные силы, так что от бодрствования я желал одного – тупого спокойствия. Недостаток сна сильно утомлял, а потому никакие отношения с женщинами ни к чему не приводили. Кому бы захотелось общаться с мужчиной, который все время равнодушен – пусть даже я списывал это на усталость.