Леонард Коэн - Прекрасные неудачники

Чудесный день был в Канаде, горький летний день; такой краткий, такой краткий. 1664 год, солнечно, стрекозы исследуют всплески весел, дикобразы спят, засунув под себя мягкие носы, на лугу девушки с черными косами плетут душистые травяные корзины, олень и индейские охотники принюхиваются к хвойному ветру, грезя об удаче, два мальчика борются у частокола, объятье за объятьем. Миру почти два миллиарда лет, но горы Канады еще очень молоды. Странные голуби кружили над Гандауаге.

– Ууу-ууууу, – плакало восьмилетнее сердце.

Сердце слушало, Сердце ни новое, ни старое, и, на самом деле, не плененное повествованием, и Фома [51]пел для детей: «Facianti quod in se est, Deus non denegat gratiam» [52].

пели Тетки, по обычаю наряжая дитя к простой свадьбе, ибо ирокезы женили детей.

– Нет, нет, – плакало одно сердце в деревне.

Странные голуби кружили над Гандауаге.

– Подойди к нему, Катрин, – о, он маленький сильный мужчина! – кудахтали Тетки.

– Ха-ха! – смеялся крепыш.

Внезапно смех его оборвался, ибо мальчик ощутил страх, и то не был знакомый страх, не страх перед розгами и не страх проиграть в игре, но вот однажды, когда умер Шаман…

– Что это с ними? – спрашивали родные обоих детей, поскольку семьи желали заключить друг с другом выгодный союз.

– Крррл, крррл, – кружились голуби.

«Вечным венком – эти бусы с клыком» – песня Теток стрелой вонзалась ей в сердце. «Нет, нет, – плакала она, – это неправильно, неправильно», – и глаза ее закатились в обмороке. Столь странной показалась она маленькому дикарю, это зачарованное лицо, этот обморок, что он пустился наутек.

– Не нервничаем, – порешили между собой Тетки. – Она скоро повзрослеет, соки потекут, ибо даже алгонкинка – человек! – шутили они. – Вот тогда у нас забот не будет!

Так дитя вернулось к своей жизни, полной послушания, тяжелой работы и веселой застенчивости, – источник радости для всех, кто знал ее. У Теток не было причин подозревать, что сирота не последует по древней тропе ирокезов. А вскоре она перестала быть ребенком, и Тетки вновь принялись интриговать.

– Мы заманим Застенчивую в ловушку. Мы ничего ей не скажем!

Славная ночь для простой церемонии: юноша просто заходит в хижину невесты, садится подле нее, и она подносит ему яства. Вот и вся церемония, участники выбирались без обсуждений, по соглашению между их уважаемыми семействами.

– Сиди смирно, Катрин, ты уже везде убралась, дорогая, и воды нам больше не нужно, – подмигивали Тетки.

– Как холодно сегодня, Тетушки.

Осенняя луна плыла над индейской Канадой, и Птица Трех Трелей выпустила свою песню, как бесцельные стрелы, вертикально вверх, сквозь черные ветви. Фью! Фирью! Цирью! Женщина тянула деревянный гребень сквозь густые волосы, взмах, еще взмах, и бормотала слова монотонной плачущей песни:

– …пойдем со мной, сядем рядом на холме…

Мир придвинулся к своим крохотным кострам и котелкам с супом. Рыба выпрыгнула из реки Могавк, и парила над брызгами, пока брызги не исчезли, но рыба парила и тогда.

– Ну-ка, посмотри, кто пришел!

Широченные плечи молодого охотника загородили дверной проем. Катрин подняла глаза от своего вампума, вспыхнула и вернулась к работе. Улыбка играла на чувственных губах прекрасного воина. Длинным красным языком он облизнул губы, почувствовал остатки добычи, которую убил и над которой только что пировал. «Вот это язык!» – поразились Тетки, под шитьем пробираясь пальцами к промежностям. Кровь бросилась юноше в пах. Он сунул руку под одежду и теплой ладонью сжал себя – толстого, как лебединая шея. Он здесь, мужчина ждет! Он по-кошачьи пересек хижину, подошел туда, где сидела на корточках дрожащая девушка, склонившись над крошечными раковинами, и уселся подле, нарочно вытянув тело так, чтобы ее взору открылись бедро и плотная ягодица.

– Хе-хе, – сказала одна Тетка.

Странная рыба парила над водами Могавка, светясь. Катрин Текаквита вдруг впервые поняла, что живет в теле, в женском теле! Она чувствовала свои бедра и знала, что они могут сжать, она ощущала цветочную жизнь своих сосков, сосущую пустоту в животе, одиночество своих ягодиц, натужный дверной скрип крошечной пизды, что молила о растяжении, она чувствовала жизнь каждого волоска пизды – они были немногочисленны и так коротки, что даже не курчавились! Она жила в теле, в теле женщины, и это тело работало! Из нее потек сок.