Леонард Коэн - Любимая игра

Последовала долгая пауза.

– Лоренс, нельзя так обращаться с людьми.

– Ты выйдешь за меня?

– Я читала твой дневник.

Ох как прекрасен ее голос, пушистый после сна.

– Наплюй на мой дневник. Я знаю, что сделал тебе больно. Пожалуйста, забудь об этом.

– Я хочу лечь спать.

– Не вешай трубку.

– Я не повешу трубку, – устало сказала она. – Я подожду, пока ты скажешь до свидания.

– Я люблю тебя, Шелл.

Последовала вторая долгая пауза, и ему показалось, что он слышит, как она плачет.

– Я люблю тебя. Правда.

– Пожалуйста, уходи. Я не могу быть тем, что тебе нужно.

– Нет, можешь. Ты и есть.

– Никто не может быть тем, что тебе нужно.

– Шелл, это безумие, разговаривать вот так, через четыреста миль. Я приеду в Нью-Йорк.

– У тебя есть деньги?

– Это еще что за вопрос?

– У тебя есть деньги на билет? Ты ушел из лагеря, а я знаю, что у тебя было немного, когда ты туда нанялся.

Он никогда не слышал у нее такого горького голоса. Это его отрезвило.

– Я еду.

– Потому что я не хочу тебя ждать, если ты не едешь.

– Шелл?

– Да.

– Что-нибудь осталось?

– Я не знаю.

– Мы поговорим.

– Хорошо. Теперь я скажу спокойной ночи.

Она сказала это своим прежним голосом – тем, что принимал его и поддерживал в его честолюбивых замыслах. Ему стало грустно, когда он услышал его. Для себя он исчерпал эмоцию, что заставила его позвонить. Ехать в Нью-Йорк не было нужды.

Он начал свою экскурсию с центральных улиц Монреаля. Улицы менялись. Повсюду рушилась викторианская мишура, и на каждом втором углу стоял наполовину накрытый скелет нового плоского офисного здания. Город, похоже, энергично осовременивался, будто его внезапно сделали адептом новой теории гигиены, и Бривман с ужасом понял, что невозможно вычистить грязь из трещин горгулий и резных виноградных лоз, а потому полон решимости выжечь весь ландшафт.

Но они были прекрасны. Они были единственной красотой, последней магией. Бривман знал то, что знал: их тела не умрут никогда. Все остальное – фикция. А в них жила красота. Он помнил их всех, ничто не утрачено. Служить им. Сознание его пело хвалы, пока он поднимался по улице в гору.

Телу Хизер, что спит и спит.

Телу Берты, что упало с яблоками и флейтой.

Телу Лайзы, раннему и позднему, пахнувшему скоростью и лесом.

Телу Тамары, чьи бедра сделали бедра его фетишем.

Телу Нормы, покрытому мурашками, мокрому.

Телу Патриции, которое еще предстоит приручить.

Телу Шелл, которое всё прелестным хранилось в его памяти, которое он любил, пока шел, маленькие груди, о которых писал, и ее волосы, такие черные, что отсвечивали синим.

Всем телам в купальных костюмах или без них, в одежде, в воде, телам, что идут по комнатам, лежат на траве, хранят отпечатки травы, подчинились танцу, прыгают на лошадей, растут в зеркалах, ощущаются как сокровища, обслюнявлены, обманом присвоены, им всем, шеренге великого балета, их сливкам, солнцу на них, размазанному маслу.

Тысячам теней, одинокому огню, всему, что случилось, искаженному пересказом, учившему предвидеть, и когда он узрел это, он был в самом центре всего.

Он машинально взошел по деревянным ступеням, что вели на склон горы. Его остановили высокие стены больницы. Ее итальянские башенки выглядели зловеще. В одной спит его мать.

Он обернулся и взглянул на город внизу.

Сердце города было не там, внизу, посреди новых зданий и расширенных улиц. Оно здесь, в Аллане, что лекарствами и электричеством поддерживает бизнесменов в здравом рассудке, их жен удерживает от самоубийства, а детей освобождает от ненависти. Больница – вот подлинное сердце, оно накачивает равновесие, и эрекции, и оргазмы, и сон во все чахнущие органы коммерции. Его мать спит в одной из башенок. С окнами, которые не до конца открываются.

Ресторан умыл угол Стэнли и Святой Катрин светом, в котором желтеет кожа, и сквозь нее становятся видны вены. Большое помещение, с зеркалами, как всегда людное. Ни одной женщины там он не мог видеть. Бривман заметил, что многие мужчины пользуются фиксатором для волос; их виски блестели, словно влажные. Большинство худые. И все будто в форме – ну, почти. Узкие хлопчатые брюки с ремнями, задравшимися на спину, джемперы с клиновидным вырезом, без рубашек.

Он сел за стол. Очень хотелось пить. Он пошарил в кармане. Шелл права. Денег у него немного.

Нет, в Нью-Йорк он не поедет. Это он понимал. Но он должен навсегда сохранить с ней связь. Это не должно пострадать. Пока он с ней связан, пока они помнят, все будет просто.