Единственный человек, с которым можно было шутить, был Кранц.
Дисциплинированная меланхолия весь мир водила за нос. Все очерки притворно изображали вожделение. Чтобы все тебя полюбили, нужно одно – опубликовать свои страхи. Вся махина искусства – рассчитанная демонстрация страданий.
Он гулял по бульвару Вестмаунт с бледными блондинками. Говорил им, что каменные дома кажутся ему руинами. Намекал, что они могли бы проявить себя через него. Он мог склониться к камину с неопределенной трагичностью ослепшего Самсона [57]под колоннами храма.
Некоторые евреи-коммерсанты считали его умеренным предателем, которого нельзя осудить открыто. Мысль о том, что из своих занятий он может извлекать финансовую выгоду, приводила их в смятение. Их язвы желудка обижались. Его имя появлялось в газетах. Может, он и не идеальный член общины, но и не Дизраэли [58]или Мендельсон [59], чье отступничество от еврейства ради успеха всегда было объектом пристального внимания. Кроме того, писательство – значимая часть еврейской традиции, и его нельзя запретить даже в современных условиях деградации. Еще одно-два поколения сохранят уважение к книгам и занятиям искусством. Они не смогут продолжаться вечно без переосвящения.
В среде некоторых гоев он оказался подозреваемым по другим причинам. С семитским варварством, скрытым под мантией Искусства, он вторгался в ритуалы их коктейлей. Они пили за Культуру (как все добрые канадцы), а он угрожал чистоте крови их дочерей. Из-за них он чувствовал себя живым, словно негр. Биржевых маклеров он вовлекал в пространные дискуссии о перенаселении и потере творческой энергии. Размечал свои речи словечками на идише, которые ему в голову не пришло бы использовать в любом другом месте. В их гостиных, совершенно беспричинно, часто пускался вдруг в краткие хасидские танцы вокруг чайного столика.
В свои обширные владения он включил Шербрук-стрит. Он считал, что понимает ее утонченную грусть лучше кого-либо в городе. Каждый раз, входя в один из магазинов, он вспоминал, что стоит там, где когда-то располагалась гостиная элегантного города. Он испускал исторический вздох об особняках, ставших пивоварнями или штаб-квартирами страховых компаний. Сидел на ступеньках музеев и наблюдал, как шикарные женщины заходят в магазины одежды или выгуливают роскошных собак перед «Ритцем». Смотрел, как люди выстраиваются в очереди на автобус, садятся в него и с гудением уезжают прочь. Это всегда казалось ему таинственным. Он заходил в банки, напоминающие уборные, и спрашивал себя, чем все здесь занимаются. Смотрел на фронтоны с резными виноградными лозами. Горгульи на церкви из бурого камня. Замысловатые деревянные балконы прямо на восток от Парка. Окно-розетка еще одной церкви, с шипами, чтобы не садились голуби. Все из старого железа, стекла, камня.
Планов на будущее он не строил.
Ранним утром они с Кранцем (ночью накануне они не ложились) сидели на низкой каменной стене на углу Макэй и Шербрук и увещевали толпы начала рабочего дня.
– Игра окончена, – кричал Бривман. – Навсегда. Расходитесь по домам. Не проходите на зеленый свет. Не копите двухсот долларов. Идите прямиком домой. Возвращайтесь в постели. Вы что, не видите – все кончено.
– Consummatum est [60], – сказал Кранц.
Позже Бривман сказал:
– Ты на самом деле в это не веришь, правда, Кранц?
– Не так абсолютно, как ты.
Никаких планов на будущее.
Он мог сунуть руку в глубокий вырез платья, и всем было бы безразлично. Он был своего рода кроткий Дилан Томас [61], с талантом и поведением, подстроенными под канадские вкусы.
У него было ощущение, что он дрочит в телеэфире. Никакого уединения, сдержанности, осторожности.
– Ты знаешь, кто я, Кранц?
– Да, и не стоит оглашать весь список.
– Жеребец для несчастливых женщин. Сумеречный зевака в викторианских руинах. Зажиточный знаток песен обреченного союза. Жертва расистов, эксгибиционист, вечно размахивающий обрезанным членом. Декоративная собачка для декорации.
Поэтому, в соответствии с традициями своего класса, каялся он физическим трудом.
Однажды, гуляя по монреальской набережной, он набрел на латунную литейную – маленькую компанию, выпускавшую сантехнику. Окно было открыто, и он заглянул внутрь.
Воздух полон дыма. Непрестанный грохот механизмов. Возле стены – кучи песка цвета грязи. В дальнем конце литейной в низких печах раскаляются каменные тигли. Люди покрыты сажей. Они поднимают тяжелые формы с песком. За дымовой завесой напоминают фигуры с какой-нибудь старой гравюры дантова Чистилища.
Читать дальше