Юрий Поляков - Фантомные были

Однажды, нежась и тетешкаясь после бурных объятий, он рассказал о своем замысле – написать ее двойной портрет. Поначалу Тоня, с недавних пор совсем не железная, смутилась, даже обиделась, но Фил взял любимую за руку и подвел, обнаженную, к огромному студийному зеркалу. Она внимательно слушала его горячие слова о том, как прекрасно ее зрелое тело, смотрела на свое отражение и, наверное, впервые в жизни поняла, что ее пышная плоть, которой всегда стеснялась, заслуживает другого, совсем другого! И Тоня согласилась, тем более что Фил пообещал: портрет никто никогда не увидит, полотно останется в мастерской, и это будет их сокровенной тайной. В тот же день Бесстаев встал к мольберту и, обычно скорый на кисть, на сей раз не торопился, наслаждаясь работой и натурщицей.

Каждый день после службы Афросимова приходила в студию позировать, а когда приближалась пора возвращаться домой, Фил уговаривал ее остаться навсегда, переехать к нему и зажить по-семейному. Но она отказывалась, опасаясь оскорбить мужа и потрясти детей. Кстати, Сурепкин ни о чем таком даже не догадывался: жена почти всегда возвращалась с работы поздно, но его вдруг, после многолетнего равнодушия, страстно потянуло к почти забытому телу Антонины. Она долго отнекивалась, увиливала под разными женскими и общечеловеческими предлогами и наконец, содрогаясь, уступила. Это было ужасно – изменить любимому человеку с мужем!

Первыми почувствовали неладное сослуживцы. И хотя Афросимова не унималась, продолжая настаивать на том, что дело вороватых создателей «Скотинской мадонны» нужно довести до суда, во всем ее облике появилась непривычная мягкость, снисходительность и даже мечтательность. Коллеги изумленно обсуждали небывалый случай. Она выступала обвинителем на процессе прапорщика-контрактника, который внезапно вернулся из горячей точки и обезвредил десантным ножом хахаля, проникшего в расположение его жены. Вдруг вопреки ожиданиям Железная Тоня потребовала для членовредителя такой смехотворный срок, что адвокат только раскрыл рот, а судья переспросил:

– Антонина Сергеевна, вы не ошиблись?

– Отнюдь! – ответила она и туманно улыбнулась.

Дальше – больше: один из ее коллег-прокуроров обмывал в «Метрополе» с клиентами удачно разваленное уголовное дело и вдруг увидел Афросимову. Она входила в ресторанную залу вместе с седым красавцем, постоянно мелькающим в телевизоре… Они сели у фонтана и заказали лобстера на икорной подложке.

Наконец портрет был написан, и вышел он именно таким, каким увидел его во сне Бесстаев. Чем отличается великий художник от рядового изготовителя артефактов, пусть даже и талантливого? А вот чем: у рядового воплощение, как бы он ни старался, всегда ниже замысла. У великого, как бы он ни ленился, – всегда выше! Фил Бест не родился гением, и литературы в его холстах было больше, чем живописи; хорошая школа и заковыристые сюжеты заменяли ему дар умножения сущностей с помощью разноцветных червячков, выдавленных из свинцовых тюбиков и перенесенных кистью на холст. Портрет любимой женщины стал его вершиной, впервые воплощение оказалось вровень с замыслом. Больше с ним такого не случалось никогда…

Антонина долго стояла перед пахнущим свежей краской полотном, а потом тихо сказала:

– Я хочу, чтобы ты выставил мой портрет.

– Ты хорошо подумала? – спросил он.

– Да! – улыбнулась Тоня.

Она теперь часто улыбалась.

Портрет Афросимовой стал гвоздем осеннего салона. Все глянцевые журналы, все бульварные газеты напечатали репродукцию скандального полотна с пикантными комментариями. А «Комсомолка» поместила шедевр Фила Беста на первой полосе под огромной шапкой «Голая прокурорша». Газету расхватали в полчаса. И было отчего: на ступеньках, положив покойную руку на перила кованой лестницы, вполоборота к огромному венецианскому зеркалу стояла очень красивая статная женщина с черными волосами, собранными на затылке в тяжелый пучок. На ней была строгая темно-синяя форма. А в зеркале на тех же ступеньках, у тех же перил стояла она же – только совершенно нагая, пышно зрелая, с темным шелковистым лоном, с распущенными, как перед ночью любви, волосами, разлившимися по несказанным плечам… Но вот какую тонкость мог заметил наблюдательный зритель: вопреки ожидаемому, глаза одетой Афросимовой смотрели на зрителя с плотским вызовом, с каким-то томным лукавством. И, наоборот, в глазах голой прокурорши, которая даже не пыталась заслониться ладонью, светилась печаль безысходного целомудрия…