Анни Эрно - Внешняя жизнь

Смерть принцессы Дианы заставляет нас задуматься о несправедливости судьбы. Мы плачем, узнав о гибели принцессы. Ее смерть — утешение. Но из-за гибели задушенных алжирцев появляется чувство стыда, потому что мы никак на нее не реагируем.

В книжном магазине аэропорта Ванкувера, среди упаковок бестселлеров, выложенных на полках, разместилась книга, посвященная оргазму от издательства «Шитбрук». Вверху подзаголовок: «The ultimate pleasure point: the cul-de-sac».

Через два — три года франки исчезнут. На их место придет Евро.

Неловкость, почти боль при мысли об их исчезновении. С рождения и до настоящего времени моя жизнь была во франках: ириски — пять старых франков, талончик на обед в студенческой столовой — два франка. Шестидесятые годы: мой подпольный аборт — четыреста франков, моя первая зарплата — тысяча восемьсот франков. Менее чем через десять лет, сообщить: «Я зарабатывала восемьсот франков» будет вполне достаточным, чтобы сказать, что ты из другой эпохи, обозвать тебя «ретроградом», как это было для знати девятнадцатого века, которая все еще продолжала считать в экю.

Там, где я нахожусь в данный момент — полная тишина. Это — мой дом, являющийся точкой в неопределенном пространстве нового микрорайона. Я ставлю эксперимент: мысленно пробежать по территории, которая меня окружает, описать и обозначить, таким образом протяженность реального и воображаемого, принадлежащая мне в этом городе. Я спускаюсь до Уаз: вот дом Жерара Филлипа; я пересекаю его, пролетаю над центром развлечений в Невиле, возвращаюсь в порт — Сержи, делаю рывок в Эссек, к кварталам Тулеза и Марадаса, прохожу мост Эрани и оказываюсь в торговом центре «Арт де вивр». Затем возвращаюсь на автотрассу А15, сворачиваю с дороги на деревенское поле, чтобы добраться до Сэнт-Уэн Омон, где расположены кинотеатр «Утопия» и аббатство Мобюшон.

Я пролетаю над Понтуазом во всех направлениях, добираюсь до Овер-сюр-Уаз, поднимаюсь к церкви, возле которой, на кладбище находится, увитая плющом, могила Ван Гога. Я возвращаюсь этим же маршрутом в Уаз и совершаю быстрый набег на Осни. Я прохожу по длинным проспектам, уводящих в центр Сэржи-Префектюр: там находятся Труа Фонтэн, голубая башня, театр, консерватория и библиотека. Теперь я на красной ветке пригородного метро совершаю быстрый пробег по высоковольтной линии до Сэржи-Сэнт-Кристоф, на вокзале которого находятся огромные часы. Я прогуливаюсь по улице, ведущей к башне Бельведер и к колоннам мемориала мира, с которой виден силуэт Дефанса и очертания Эйфелевой башни.

В первый раз в жизни я завладела территорией, которую я пробегаю вот уже двадцать лет.

Они снова уехали в свой пригород на востоке Парижа.

Они проснулись в час дня, так как легли в три часа ночи после просмотра «Секретных материалов» и игры на компьютере. В два часа они пообедали, а затем отправились прогуляться в «Арт де вивр», торговый центр, открытый в воскресенье. Они провели долгое время в книжном отделе, купив новые компьютерные игры.

Он принес постирать белье. Утром я стирала «в две машины», а днем гладила «в три утюга» его футболки и джинсы, главное составляющее его гардероба.

Я помечаю здесь признаки нашей эпохи, ничего личного: воскресенье одинокой женщины, сын которой приезжает со своей подружкой в парижский мегаполис, чтобы ее навестить. Очень сожалею, что не начала отмечать эти детали с того момента, как взялась за перо в двадцать два года: выходные дни девушки шестидесятых годов, проводимые у ее родителей в провинции. Тогда я хотела передавать лишь состояние души.

Давид Бомм, скинхед, толкнувший Имада Бушуда, молодого араба, в воду гавани на западном побережье Франции, написал в своем дневнике: «Было восемнадцатое апреля, было холодно. Желание смерти переполняло мое существование».

Этот отрывок из дневника напоминает пассаж из романа, написанного от первого лица. Но это не вымысел, а точная передача эмоций и чувств, испытанных после настоящего преступления и повлекшие смерть Имада Бушуда.

Можно остаться прикованной последней фразой, ужасной и красивой по структуре. Но Бомм никогда бы не испытал этого чувства и не описал бы его, если бы не убил юношу своего возраста, только лишь потому, что тот был арабом.

Его литературное достоинство было бы «допустимым» при единственном условии, что это было бы неправдой. Эта манера письма, не преувеличивает ли она преступление, подтверждая его отсутствием угрызений совести? Нужно делать выбор: либо литературный стиль не поддается морали, либо он постоянно обнажает эту самую мораль.