Чарльз Сноу - Пора надежд

На улице поселка я поднял воротник пальто. Мне не хотелось, чтобы меня узнали, если я случайно столкнусь с отцом или с матерью Шейлы. Я держался в тени, подальше от света, падавшего из окон коттеджей. Сквозь двери бара до меня донеслись громкие, хриплые голоса, распевавшие какую-то песню. Я миновал ворота кладбища — на фоне звездного неба четко вырисовывался темный шпиль кладбищенской часовни. Но вот и яркие огни дома викария. Я остановился у подъездной аллеи и, прислонившись к дереву, постарался укрыться в его тени, чтобы меня не увидели из машины, если она ненароком выедет из ворот. Так я стоял — без цели и смысла. Над освещенными окнами гостиной светилось еще одно окно. Я понятия не имел, где находится комната Шейлы. Возможно, это и есть окно ее комнаты — реальной, а не воображаемой, которую я рисовал себе в дни первых восторженных порывов любви? Возможно, и сама Шейла сидит сейчас там, укрывшись от назойливых поклонников, от всех, кто смущает ее покой? Возможно, сейчас, в эту самую минуту, она пишет мне письмо?

Ни одной тени не промелькнуло в окне, пока я наблюдал за ним. Я не чувствовал холода. Трудно сказать, сколько времени протекло. Наконец я оторвался от созерцания окна и, по-прежнему держась в тени, зашагал по улице поселка.

По ночам меня снова мутила бессонница. Днем я то и дело отрывался от учебника и подолгу глядел на крыши. Все мои желания свелись к одному — снова увидеться с Шейлой. Я уже несколько оправился от удара, который она нанесла мне в сочельник, и боль в душе у меня притупилась, ну а самолюбие не обладает такой сдерживающей силой, которая могла бы помешать мне взяться за перо и с наслаждением вывести: «Любимая моя Шейла!» Однако я почему-то не делал этого.

Прошло несколько дней с того субботнего вечера, когда я стоял под окнами ее дома. Позади уже понедельник, вторник, среда. Как мне хотелось, чтобы у нас с Шейлой был хотя бы один общий знакомый, у которого я мог бы что-то узнать о ней, которому мог бы, будто невзначай, сказать, что жду с нею встречи. Мне думалось, что такой знакомый помог бы нам обоим, замолвив ей за меня словечко. Но, помимо нас самих — и я в сущности рад был, что это так, ибо нам не на кого было пенять и, значит, оставалась надежда, что еще можно все изменить, — никто не мог напомнить нам друг о друге, мы не слышали никаких разговоров на наш счет. Мои друзья принадлежали к совсем другому миру, чем Шейла, почти не знали ее и лишь питали к ней неприязнь; а ее знакомых я вообще не знал.

Мне безумно хотелось разведать все, что можно, о Томе Девите. Впиваясь ногтями в ладони, я гнал мысли о нем, старался забыть и его, и сценку, разыгравшуюся у Иденов, и мои тогдашние переживания. Однако в понедельник, после возвращения с фермы, я поймал себя на том, что выискиваю предлог, чтобы зайти в читальню. Оказывается, мне неясен один вопрос, который якобы недостаточно освещен в учебниках. В читальне я быстро нашел нужный материал, хотя вполне мог бы этим не заниматься, так как вопрос был пустячный и утруждать себя из-за него не было нужды. Затем я как бы невзначай принялся шарить взглядом по полке с биографическими словарями и справочниками Уиттэкера, Крокфорда (где я давно уже почерпнул все необходимые сведения о преподобном Лоренсе Найте) и других. Почти машинально взял я с полки Медицинский справочник. Вот он: «Девит Э. Т. Н.» Буквы, составлявшие это имя, казались мне особенно четкими, даже какими-то выпуклыми. В справочнике не было указано, когда Девит родился, зато сообщалось, что медицину он изучал в Лидсе, звание врача получил в 1914 году (когда нам с Шейлой было по девять лет, с завистью подумал я), во время войны служил в армии врачом, был награжден Военным крестом (тут меня снова кольнула зависть). После войны Девит занимал различные должности в больницах; с 1924 года работает врачом-регистратором. Я понятия не имел, что означает та или иная больничная должность, как не знал и того, что такое регистратор. А мне хотелось бы знать, сделал ли Девит хорошую карьеру и какая его ждет будущность.

Четверг выдался солнечный и холодный, как это нередко бывает в начале января. Я работал у себя в комнате, плотно запахнувшись в пальто и закутав ноги одеялом. По временам я отрывался от тетради, в которой делал записи, и, поскольку стол находился у самого окна, смотрел на черепичные крыши, посеребренные тусклым зимним солнцем.

Неожиданно на лестнице, ведущей в мою мансарду, послышались шаги. Раздался резкий стук в дверь, и она широко распахнулась. В комнату вошла Шейла. Закрыв за собой дверь, она сделала два шага и остановилась, пристально глядя на меня немигающим взглядом. Лицо у нее было бледное, без тени улыбки, руки опущены. Я забыл обо всем на свете, кроме того, что она здесь, у меня, и, вскочив со стула, раскрыл ей объятия. Но Шейла не шевельнулась; застыл на месте и я.