Дина Рубина - Белый осел в ожидании Спасителя

«Понимаешь, – говорил мне по приезде в Иерусалим один литератор, давний к тому времени житель Иудейских гор, – главный культурный шок у нашего брата-европейца с какой-нибудь Большой Якиманки или Васильевского острова возникает здесь отнюдь не от пейзажа непривычного или там орущего осла. Самый-то шок – от внезапного открытия, что все они были . Все они , которых наш брат-европеец видал на картинах художников в Третьяковке или Эрмитаже, про которых, наравне с историями о Зевсе и Артемиде, рассказывала экскурсовод Наталья Ивановна, – все они здесь, оказывается , были, все! И Авраам со своей Сарой, и Яаков со своим колготливым семейством, и куча царей и пророков, и Иисус, и Иоанн Креститель – все, все были тут , неподалеку, в районе твоей поликлиники или прачечной. Вот от этого можно спятить!»

Стол к обеду накрыли в игуменском доме, в большой зале с высоченными потолками.

Вся обстановка этой комнаты – со старой, трижды перекрашенной и четырежды перетянутой мебелью, вышитыми скатертями и салфетками, фикусом в белой керамической кадке в углу, могла бы напомнить комнату служебного персонала в краеведческом музее, или учительскую в какой-нибудь провинциальной школе – если б не мощные стены цитадели и множество на них портретов: архимандриты, игуменьи, начальники Русской Миссии. Всё значительные лица, огромные кресты на рясах, черные бархатные камилавки, смиренно сложенные на коленях ладони и пристальные взгляды из-под монашеских клобуков.

Тут же висели и портреты убиенной семьи последнего императора – истовая любовь игуменьи, переданная ей, вероятно, по наследству деникинским офицером.

На стол подавала бесшумная монахиня средних лет с продолговатым, кротким и даже проникновенным лицом. Иногда она склонялась к Матушке и что-то тихо спрашивала. Та отвечала с непередаваемой интонацией в голосе: спокойная властность с заботой…

Вдруг тонно дрогнул воздух, и снаружи поплыли ровные ядра плавного гула знаменитого монастырского колокола. Минуты две висела в воздухе тяжелая завеса звуковой волны, пока не истаяла.

– Матушка, – спросила я, – а правда, что этот колокол бабы волоком тянули из самого Яффского порта?

У нее была хорошая улыбка, простодушная такая. И, видимо, ей нравилось, что я, посторонний человек, так уважительно интересуюсь историей общины.

– Да-да, семь дней катили вручную, из самого Яффо… триста восемь пудов!

– Это сколько же… на килограммы? Она задумалась, прикидывая в уме.

– Да около… пяти тонн, пожалуй.

– Нет, Матушка, – возразила моя приятельница. – Он с виду совсем не такой тяжелый.

– Ого, – улыбнулась игуменья. – Поболе двух метров в диаметре. Из Яффо катили еще так-сяк, а вот как в нашу гору заволакивали, по этим тропинкам в скале, на эдакую витую крутизну! И тут к ним уже несколько тыщ паломников присоединились… Тянули-тягали волоком, на остановках пели «Спаси Господи люди Твоя…» – и вкатили! Такой вот отрадный колокол отлил мастер, Ксенофонт Веревкин: сам он да-а-авно уже в Соликамской земле истлел, а голос его работы каждый день радуется-гудит!

Опять возникла молчаливая сноровистая монахиня, принялась собирать тарелки после борща.

Я огляделась. На стенах позади и вокруг меня рядами висели иконы. Частью старые, в широких золотых окладах, почерневшие (персонажи на них скорее угадывались по еле различимому сочетанию цветов: у Богородицы синее с красным, у Христа – пурпур с голубым), они являли образцы традиционного иконописного закона. Большие зоны локального цвета, иерархически выстроенное плоскостное пространство: самые важные фигуры даны четкими силуэтами, словно бы выступают за пределы иконы, святые помельче затуманены в глубине.

Среди прочих висели две небольшие, новописанные, но отменного качества. Более лапидарные по цвету, без этой патины времени, которая придает особую тональность доске, – они в то же время и более открытыми были, распахнутыми, даже радостными. И сочетание цветов: красная, зеленая, вишневая одежда святых на золотистом фоне, и лики, смотрящие прямо – с прорисованными, глубоко сидящими глазами, – сообщали этим доскам наивную декоративность и праздничность.

– Сколько у вас замечательных икон, Матушка, – проговорила я, улучив минуту. – Я не очень в них разбираюсь, вижу только, что есть и старые, и, наверное, ценные. Правильно?

– Есть и ценные, конечно… Вон, вверху, слева – век восемнадцатый, не ошибиться бы… Если не семнадцатый.