Стивен Фрай - Гиппопотам

– Но мои мирные близкие уже стоят под угрозой, – сказал Альберт, незаметно для себя скаламбурив так, как способен скаламбурить лишь человек, изъясняющийся на не родном ему языке.

– Ну, право же! Если вы упорствуете в том, чтобы основывать свое суждение о державе, подобной новой Германии, на слухах, которые сообщил вам проживающий в Иерусалиме брат…

Альберт знал достаточно, чтобы не распускать язык в присутствии торжествующего мюнхенианца.

– Вы, разумеется, вольны отправиться в любую поездку, но должен вас предупредить: если вы в чем-то преступите закон Германского рейха, то не сможете ожидать от нас защиты либо иммунитета. Я бы порекомендовал вам немного подождать. Если ваши родные искренни в их желании перебраться в Англию, им следует первым делом выполнить эмиграционные требования, установленные их собственным правительством.

– Да нет у них собственного правительства, сэр! – воскликнул Альберт, с сокрушением отметив, что голос его прозвучал точь-в-точь как голос одного из тех еврейских нытиков, которых и сам он, и большая часть мира не ставят ни во что.

Альберт никогда не рассказывал Майклу и Ребекке о том, насколько основательно подорвали его веру в Британию безразличие и неприязнь, проявленные правительством Его Величества и в тот день, и в четыре следующих, которые он провел в креслах приемных Уайтхолла, ожидая встреч с теми немногими терпеливыми чиновниками, что соблаговолили согласиться на беседу. Доживи отец до битвы за Британию и блицкрига, старался уверить себя Майкл, эта вера, быть может, и возродилась бы, хоть в самой малой ее части. Майклу предстояло лишь много позже узнать от дяди Луиса, в сколь полной мере отец лишился за ту мучительную неделю своих иллюзий, как и о подробностях того, что за этой неделей последовало.

Приехав в Вену, мистер Альберт Логан, знаменитый свекловод и сахарозаводчик, через посыльного вызвал родственников в отель, который почтил своим присутствием. Тут-то его и поджидало первое осознание наступивших перемен, тут-то острое жало Истины впервые и проникло сквозь его заново наращенную английскую кожу.

Посыльный вернулся через полчаса – с письмом. Альберт достал из кармана несколько бумажек, чтобы заплатить юноше, и изумился, когда тот грубо вырвал деньги из его руки и не произнес ни слова благодарности.

– Полегче, молодой человек, – сказал Альберт на своем, более чем патрицианском, диалекте венского офицера.

Посыльный плюнул на ковер, пятнышко желтоватой слюны плюхнулось на сияющий носок коричневого башмака Альберта.

– Жидолюб, – презрительно произнес посыльный и покинул номер.

Альберт неверяще покачал головой и вскрыл письмо. Жало Истины, пронзив кожу, двинулось дальше. Рассыпаясь в извинениях, родственники сообщали, что никак не могут присутствовать на назначенной им встрече. Согласно новым законам претерпевшей аншлюс Австрии, они обязаны носить на одежде желтые звезды. А людей с желтыми звездами в места, подобные отелю «Франц-Иосиф», не пускают.

Магомет взял такси и поехал к горе. Кузены Луис и Руди со всей их родней жили в комнатушке, расположенной в такой части Вены, куда Альберту, хорошо знавшему этот город по гусарским своим временам, никогда и в голову не пришло бы соваться. Увидев их, он испытал потрясение невыносимое, большее, чем когда-либо прежде. Даже белые черви в глазницах товарищей и поджаривание печени молодых казаков не потрясли его сильнее: в этой жалкой комнатенке острое жало Истины наконец проникло в Альберта на всю длину, прорвав стенки его сердца. Альберт оперся на свой зонт от «Суэйна, Эйдни и Бригга» и целых четверть часа проплакал, точно дитя, окруженный испуганной родней.

Альберт ведал, и затем отрекся от нее, верность императору Францу-Иосифу, чью кавалерию он так любил; он ведал, а теперь отрекся и от нее, верность двум королям – Георгу и Эдуарду, страну, народ и историю которых он так уважал. В этой страшной клетушке с неопределимо омерзительным запахом, лишавшим его родных всякого достоинства, силы и красок, отнимавшим все достоинство, силу и краски и у него самого, у его твида, дорогих чемоданов и маленького синего паспорта, в этой отвратительно смрадной клетушке Альберт принес клятву новой верности – верности своему народу, глупому, стенающему, беспомощному, комически действующему людям на нервы народу, религию которого он презирал, культуру не ставил ни в грош, а ужимки и предрассудки ненавидел.