Светлана Борминская - Дом золотой

А так как говорила тетя Фая загадками, деликатно щуря глаза и больше показывая руками, как ей плохо, тошно и хотят ее со свету сжить родичи, то Сергей ничего не понял. Ровным счетом. Но про себя подумал – зря отец женится, бабка совсем с ума съехала. Городит черт те что… Ну, ладно, глядишь, половина ума у нее, да половина ума у бати, в итоге будет целый ум. Не пропадут. Не в лесу, чай, живем, не в болоте, а в городе.

Тетя Фая со своей стороны поняла, что плохо объяснила и до Сергея не достучалась. И где-то через неделю повторила те же мысли, но уже словами, а не жестами.

– Бабк, тебе лечиться надо, – убежденно сказал Сергей, которому бабки, старухи и прочие престарелые пигалицы жить нисколько не мешали. – Иди, ба, не морочь мне голову. Иди, чайку попей. Привет отцу! – Сережа снял с себя и повесил Фаине на шею связку баранок.

– Серый, миня убить хотят, – всхлипнула баба Фая и, разломив баранку, засунула ее целиком в рот.

– Не верю! – пробасил Сережа и пошел к своей зеленой «копейке».

В машине сидела Сережина жена Надя и красила большой кистью трепещущие ресницы.

– Сергей, чего бабка хотела-то? – вздохнув, спросила Надя и отряхнула кисть.

– Убить ее хотят, – подумав, сказал Сережа и повторил: – Убить.

– А что, вполне возможно, – достав из шортов помаду, надула губы для поцелуя Надя. – Сейчас, если убить хотят – точно, правда, а вот если озолотить собираются – обязательно без штанов останешься!

В большом доме стояла тишина – тихая и кусачая. После такой тишины обычно взрываются бомбы в автобусах, врезаются «боинги» в торговые центры, а старых бабусек находят утонувшими в собственных сидячих ваннах.

В светлой комнате за обеденным столом пили чай. На столе было все для чая – два фарфоровых чайника, один заварной, чашки и блюдца из синего кобальта, сливовый джем, клубника, соленое печенье и большой белый хлеб с ноздрями.

– Как она не понимает? Это же наш дом, – начал тихо-тихо Валентин, пробуя на вкус мятный чай «Камасутра». – Наш!

– Да, – вздохнула Зоя, размешивая куски сахара в бокале.

– Она только доживает последние дни, – обезоруживающе тихо пояснил Валентин. – Ведь ей сто лет в обед!

А за стеной, прижавшись ухом к граненому стакану, а стаканом к стене, сидела на табуретке тетя Фая. И слушала.

– Надо же… надо же… пойду с коровой поговорю!

А в хлеву позади дома стояла белоснежная корова и жевала жвачку. Тетя Фая не стала дослушивать, поднялась с табурета и, согнувшись, пошла во двор. Да не прямо, а через улицу.

– Шестьдесят девять.

– И что? – облизав ложку, положил ее рядом с хлебом Валентин Михалыч. – Пора в могилу так и сяк! У нас ведь дети! – выдохнул Валентин. – Наши с тобой, Зоя, внуки…

Внуки Аленка и Темочка, переглядываясь, пили чай с клубникой.

– Она корову держит, молоко ест, творог пьет, – закрыв глаза, речитативом произнесла Зоя.

– А помнишь? – выдохнул Валентин и потряс ложкой. – Как она молока нам давала? Как собакам! Нате, говорит, молочка! А сама-то сливки небось жрет!

– Да-да, Валя, да, – быстро, навроде хронометра закивала Зоя, оглядывая внучат.

– Пойдем, Темка, бабке землянку рыть! – встала и потянулась красавица Аленка.

– У реки?

– Да!

– Вон она, глядите! – вошла из кухни с тарелкой салата Злата.

В окне куда-то шла тетя Фая. Дул ветер. Тетю Фаю сносило в сторону. Куда ветки гнутся, туда и Фая летит.

– Пап! – требовательно спросила Злата после трех чашек чая с печеньем.

– Что, Златочка? – Валентин задохнулся от любви, вжался в твердый стул до упора.

– Ты же обещал, что эта кочерыжка не проживет больше года!

– Да, – уверенно кивнул Валентин Михалыч. – Не проживет. Куда ей!

– Так она уже девять лет живет и живет! – поперхнулись сперва Злата, потом Зоя. Чаем.

– Ошибся немножко, – Валентин Михалыч почесал грибок на ноге и тяжело задумался, продолжая при этом тихо-тихо улыбаться. – Просчитался чуть-чуть, Златонька.

– Папа, – как глухому по слогам сказала Злата, вздыхая горько-горько. – На восемь лет ошибся, па-па?

Валентин Михалыч перестал улыбаться и задумался всерьез. Легко сказать – убить. Посадить могут.

Хотя, конечно, есть способы…

Валентин Михалыч знал, что будет жить вечно. Он никогда не курил, берег себя, бегал по утрам, соблюдал режим. Он знал жизнь, он видел каждого насквозь, а каждую – скрозь.

А эта Файка – ничтожная помеха в продаже старого дома и больше никто. Пыль человеческая. Мусор времени. Кучка костей и тряпья. Да она вот завтра помрет – и кто огорчится? Нет таких! Ее ветром качает, воробей мимо летит, а с Файкиной головы платок сдувает!