Светлана Борминская: Дом золотой

– Какая я тебе Маша? – дурным – не преувеличиваю – голосом завопила моя квартирная хозяйка. – Ма-ашу нашла. Маша – это дура. Ты что, не знаешь? А я, – она гордо мотнула обгрызком косы из-под платка, – я – Маруся!

– Да-а? – напугалась я не на шутку, поминая про себя Надюшку недобро, ох, недобро. Про шизофрению у своей тетеньки она ни слова не сказала.

«Господи, спаси, Отче наш…» – пятясь от высокой и тощей старушки, начала я про себя просить у Бога милости. А буйная Маруся тем временем метала в меня такие взгляды, что, как я не сгорела, одному Боженьке известно.

Через десять минут помощь мне была послана с нарочным. Вернулась умытая и запыхавшаяся Надюшка и, схватив меня за хлястик и усадив перед собой, велела выучить десяток важнейших соборских слов и выражений и первые среди них:

«Маша» и «Аркаша» по-соборски означают – «дура, набитая соломой», и «глупый дурак». И всех Маш и Аркаш, если не хочешь схлопотать как следует, надобно называть не иначе, как Манями, Марусями, в крайнем случае – Марьями Батьковнами и Аркадиями.

Вот так и началась моя пятилетняя и не самая плохая, надо сказать, жизнь в этом одноэтажном по большей части Соборске, который я не забуду никогда и вам не дам забыть, ведь история про Фаину Хвостову уже на подходе.

Все. Про меня – все.

А теперь чуточку – про мою хозяйку Марусю. Хоть и не она главный персонаж в этой истории, но будет появляться в ней с завидным постоянством, как соседка, подруга, товарка и даже защитник Фаины.

Маруся Подковыркина на своей улице Гарибальди слыла бабкой боевой, самостоятельной, но хоть и жила уже не первый десяток лет в своей домушке одна, не считала себя ни несчастной, ни заброшенной, ни бедной, тем более нищей. Хотя, если не в бровь, а в глаз – была и одинокой и нищей по любым человеческим меркам.

К тому же старушка и впрямь любила побуйствовать и прочистить горло криком, но, к счастью, помешанный рассудок тут был ни при чем.

Избушка – низенькая, теплая, из толстых бревен, утопала в тяжелом и твердом мартовском снеге. Двумя передними окошками она простодушно выглядывала в самый центр улицы Гарибальди, и если бы я не знала, что это южная окраина города Соборска, то впечатление деревни глухой и с медведями так бы и застряло в моей голове.

Тем временем Надежда снова убежала в свою семью, а тетя Маруся успокоилась, затопила печь и стала разговаривать с большим полосатым котом, который улыбался мне с подоконника. А я разглядела хозяйку получше. Была она необыкновенно сильной для своих лет и бегала по кухне как заведенная, тараторя без умолку.

– Вот займешь переднюю комнату. Там кровать, шкап пустой, сундучок и полка. А тиливизер у меня сгорел… В феврале только жилец съехал! Хороший был жилец, правда, пил как сапожник. А платил вовремя… Я б ему не поплатила! Вася, Вася, – глухо позвала она. – Пурген!

Я вздрогнула, подумав: все, прежний пьяный жилец вернулся! Но оказалось, тетя Маруся звала кота завтракать. Кот долго размышлял, потом решился и упал с подоконника навроде бомбы – до того был тяжел.

– Какой котик у вас, – похвалила я полосатого, – неподъемный!

Тетя Маруся кивнула благосклонно, не сводя глаз с кота:

– Вот ведь хороший у меня котя? Да?

– Хорош, – удивляясь просто итальянской перемене настроений, я решила уточнить: – А почему «пурген»?

– Так у него все, что съест, сразу вылетает! – пояснила тетя Маруся.

Я приняла это к сведению, закончила умываться и пошла в свою законную на тот момент комнату. У стены стояла низкая деревянная кровать с чистым толстым бельем, пушистым от многая стирок. Между кроватью и окном квадратный стол с белоножкой и пустой, без цветов, давненько крашенный подоконник с прозрачным окном в пушинках кошачьей шерсти, и пахло сухими цветами, а совсем даже не котом-женихом. Рассохшийся коричневый шкапик в углу и на нем тусклый, с зеленью, самовар с вензелями и медалями и выпуклые слова на нем: «Боже, храни царя-батюшку!»

– А зараза Тишка его ни в грош не ставит! – буркнула мне вслед тетя Маруся.

Так в первый раз услышала я про Тишку – кошку Фаины, тети Марусиной соседки, к которой позади дома протопталась широкая тропа. Сам Фаин дом глядел фасадом в целых шесть окон на параллельную соборскую улицу имени командарма из местных – Пухлякова Израила Сократыча, о котором, заваривая чай и быстро переворачивая оладьи на огромной сковородке, начала рассказывать моя квартирная хозяйка. Из ее рассказа выходило, что командарм был сущий орел – нет, сокол, нет, все-таки орел!