Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Каждый из героев по-своему понимает эту проблему, что приводит к напряженным спорам и существенным расхождениям. Ни у кого, к примеру, нет сомнений в честности, порядочности и самоотверженности директора Барыцкого, однако волевые методы его руководства многих не удовлетворяют, поскольку уже не соответствуют требованиям современной действительности.

Директора, выведенные в повести — Зарыхта, Барыцкий, Плихоцкий, — люди разных поколений, имеющие разный жизненный и политический опыт. В их судьбах, действиях и размышлениях ощущается пульс общественного бытия и социального сознания. Разумеется, к решению новых масштабных задач, выдвигаемых жизнью, не все руководители и не всегда оказываются готовы. Иногда им, людям честным и идейно убежденным, как Зарыхта, не хватает глубокого понимания жизненных закономерностей во всей их конкретно-исторической сложности, темпа общественных перемен, все возрастающих общественных потребностей. И тогда неизбежно возникают конфликты с окружением, с рабочим коллективом, а потом наступает и горький расчет с самим собой.

В отличие от прежних «производственных романов», где руководитель-новатор противопоставлялся, как правило, руководителю-бюрократу или карьеристу, Билинский создает образ командира производства, потерявшего в условиях стремительного социального и экономического роста страны перспективу развития, гуманистические ориентиры социалистического строительства. Именно поэтому вынужден был сложить свои директорские полномочия Зарыхта, такого же рода опасность подстерегает и более динамичного и современного директора Барыцкого, который мог бы и избежать ее в своей дальнейшей деятельности, преждевременно оборванной автомобильной катастрофой.

Автор рисует характеры и судьбы людей скупо и лаконично. Психологически достоверно описана драма бывшего директора Зарыхты, излишне осложненная, правда, его семейными неудачами, бегством на Запад приемного сына. Другие персонажи менее убедительны, их поступки зачастую мотивированы поверхностно. Возможно, это в какой-то степени объясняется стремлением автора к динамической кинематографичности действия.

Катастрофа заставила героев повести задуматься не только над судьбой директора Барыцкого, но и над судьбой своего предприятия, над собственными жизненными установками. Большинство из них, несмотря на различие взглядов, убеждены в том, что подлинную ценность личности определяет честное отношение к труду, к порученному делу, участие в строительстве социалистического общества в Польше. Общественный долг для них — внутренняя потребность, что вызывает недоумение у представителей капиталистического мира. Не случайно один из них спрашивает Барыцкого: «Извините меня. Я спрашиваю, ибо хочу понять. Что дает импульсы всем вашим усилиям? Всем вашим авралам? Ведь не деньги же. Например, чего ради вы так выкладываетесь?»

Утверждение необходимости труда в жизни подлинно нравственного человека, утверждение необходимости честного выполнения своих обязанностей каждым членом общества — таков пафос произведения Билинского.

Литература Народной Полыни многогранна в своих широких интеллектуальных горизонтах, в новизне и яркости художественного выражения. Это относится и к рассмотренным повестям. Они дают представление о разнообразии стилевых тенденций, тем и проблематики польской прозы наших дней. А главное, в этих повестях — жизненных и колоритных — интерпретированы актуальные, волнующие читателя нравственные проблемы прошлого и настоящего.

Он снял пальто в канцелярии. Чиновники — их было множество, разные мундиры, разные лица — его уже знали и кланялись с уважением. Он довольно неучтиво прогнал какого-то молодого человека, отметив про себя, что у того грязный воротничок и мятый галстук. Молодой человек отрекомендовался представителем местной газеты. Сказал, что они узнали — разве могло быть иначе! — о его приезде и просил поделиться впечатлениями по поводу следствия, которое только что начато. Он ответил, что делиться нечем, и попросил не морочить голову. Журналист, не привыкший, видимо, к такому обращению, стоял, разинув рот. Он повернулся и вышел из канцелярии. По длинному коридору прошел в кабинет для допросов. Здание, где помещался суд, было столь же неприглядным, как и сам город, с которым он успел уже познакомиться, петляя на пролетке между полицейским управлением и городским магистратом, монастырем и гостиницей. Кажется, лучшей во всем городе. Впрочем, их было всего две, и вторая, как заверил встречавший его на вокзале здешний судейский чиновник, была значительно хуже. Осень коснулась своими красками неба и деревьев, стоявших за окном его комнаты. Начинался первый день работы. И он, вроде бы без причины, почувствовал удовлетворение. Дело захватило его. Он приступал к работе, которую любил, хоть и не был уверен, что она служит высшим целям, как это обыкновенно утверждали сановники в Петербурге. Он знал: придется напрячь все силы. В кабинете он поздоровался с приставленным к нему протоколистом. Сказал, что в такой день — а солнце, не исчезая, сияло за окном — хорошо приступать к работе. Он положил на стол чистый лист бумаги, расстегнул мундир и велел ввести арестованного. Отодвинув от себя папку с показаниями этого человека, он внимательно присмотрелся к нему. Высокий, костистый, немного сутулый. Правильные черты лица. Любопытная вещь: он поймал себя на том, что с некоторых пор думает словами судебного протокола; и стал размышлять, не профессиональный ли это недостаток. Бог ты мой, ведь язык может просто-напросто выражать характер человека! А если таков будет язык грядущей эпохи, к которой в глубине души он жаждал принадлежать? Эта эпоха ассоциировалась у него с рассветом, словно на картинах — к сожалению, не лучших, — какие он уже не раз видел: величественное светило не выкатилось еще на небеса, и минута ожидания отмечена розовыми отблесками. Кто знает, быть может, отблесками пожара, поглощающего идеи, системы, кодексы прошлого. Он подумал, что эту грядущую эпоху может выразить все, только не судебный стиль, не жаргон стенограмм, обоснований, приговоров, где всякий стремится к обезличиванию, старается умертвить свой собственный способ выражения мысли. Стоявший напротив мужчина — он все еще стоял, не осмеливаясь присесть на табурет возле письменного стола, — смотрел на него, потом поднял руку, большую огрубевшую ладонь, и прикоснулся к густым, прикрывающим рот усам. Он указал на табурет. Затем покосился на протоколиста. Это был маленький лысый человечек со слезящимися глазками за стеклами больших очков. Он спросил, в котором часу в известный день тот выехал на пролетке на стоянку и где именно это было. Его спрашивали об этом уже десятки раз. Переводчик быстро перевел вопрос. Мужчина вздохнул, положил руки на колени. — Я уже говорил… — Он понимал почти все, о чем его спрашивают, и присутствие переводчика было простой формальностью. Они могли прекрасно обойтись без него, и, возможно, тогда легче было бы склонить этого человека к откровенному разговору. А сейчас он прятался за слова, которые невнятно бормотал вызванный для этой оказии переводчик, тянул время, что-то обдумывал. Да и легко ль ему — прикинул он — разобраться в потемках, в каких очутился в тот день, когда, наспех пообедав, выехал под вечер на стоянку к костелу святой Барбары. Не успел он выкурить самокрутку и устроиться поудобней на козлах, как подошел знакомый монах. Вечер лишь приближался, он наплывал вместе с песней подходивших к монастырю запоздалых паломников, поднимался по стенам вместе с теплым ветром. — Дождь, ваше сиятельство, был только на следующий день утром… — И тогда пришел тот, чье имя здесь, в казенном месте, он ни за что не назовет, и распахнулись врата бедствия. — Ваше сиятельство — повторил он — мне бы домой. Я ничего худого не сделал. Ну чего пугать меня тюрьмой? Дома беда. Баба на козлы не сядет… — Сколько раз он слышал уже эти причитания. — Слушай — прервал он его — говори правду. Только это тебя спасет. Ты участвовал в преступлении по неведению. Неведение кончилось с той минуты, как ты начал давать показания. Пойми же и очнись. Ты был всего лишь орудием. Тебе велели перевезти багаж — старый драный диван. А в диван засунули труп, но о трупе ты тогда ничего не знал. Приехал на место. Тебе заплатили, и ты вернулся в город. — Извозчик мотал головой, всякий раз с одинаковым упорством, с одуряющей его самого уверенностью, что желанное спасение рядом. — Ладно, дурень — начал он снова — убедишься, что сам себе схлопотал тюрьму. Ни меня, ни суд не тронет ни судьба твоей бабы, ни твоих детей, ни твоей клячи. Ты знаешь: твою пролетку видели, тебе показали человека, который запомнил ее номер. Этот случайный прохожий видел, что ты везешь диван. Он узнал тебя, и ты тоже имел возможность разглядеть его. То же он повторит на суде. Видел он и другую пролетку, где сидело двое мужчин, как ему показалось, двое монахов. — Он снова посмотрел на извозчика. Высокий, худой, спина сутулая. — Все неправда, ваше сиятельство! — Переводчик беспокойно вертелся на стуле, болтая ногой в блестящей лакированной туфле. — У меня вечером была всего одна поездка. Подошел ко мне знакомый лавочник, у него лавочка недалеко от костела. — Видел он этот костел, был в лавочке и разговаривал с хозяином. Ему вспомнился разговор. Лавочника можно было вызвать сразу на допрос, но он предпочел застигнуть его врасплох, однако и это оказалось излишним. Они разговаривали в узкой темноватой лавочке, заставленной образами святых. В воздухе стоял запах впитанной полотном масляной краски. — Я торгую, господин следователь — объяснял лавочник — предметами культа. — Словно об этом не догадаться! — Я человек порядочный, все соседи подтвердят… — Тогда он рассмеялся и спросил, хорошо ли было бы, если бы такого рода торговлей занимался непорядочный человек. Лавочник пробормотал что-то в ответ. Лики святых на иконах смахивали друг на друга. Видно, их рисовала одна и та же беглая, но равнодушная к деталям рука: румянец на щеках, покрывавший кожу тонким слоем, синие, заглядевшиеся на оливковые рощи глаза. Святые угодницы в черных и белых монашеских чепцах. И наконец, иконы, изготовленные так, что если смотреть на них с трех сторон, то увидишь три разных лика. — Все это — думал он, слушая лавочника — можно повесить в преддверии ада. — Да, да, господин следователь, я нанял тогда эту пролетку. Отвез на вокзал мать, в тот день она уезжала в Петрков. Гостила у меня педелю. У нее была тяжелая корзина. Пришлось нанять пролетку. Вот я и пошел на стоянку. Было это, господин следователь, часов в семь. Поезд уходил после восьми. Не в шесть, как говорит этот несчастный извозчик. Не такая уж я бестолочь, уж вы мне поверьте, не стал бы я вместе со старой женщиной торчать два часа на перроне. Да, конечно, я в этом уверен — то же самое я показал и вначале, когда меня в первый раз допрашивали в участке: пролетка подъехала к стоянке, как раз когда я туда подходил. Другой пролетки не было, так что спутать я не мог. И уж, конечно, не время отхода поезда. Все это может подтвердить моя мать, жена и теща. — Он бросил взгляд на прилавок, там лежали какие-то книжки. Кое-что полистал. Молитвенники, дешевенькие жития святых с кое-как отпечатанными иллюстрациями. — У нас на все это, господин следователь — торопливо проговорил лавочник — есть разрешение властей. — Каких властей? — спросил он. — Церковных — ответил лавочник — и светских. — Конечно, конечно — кивнул он головой. — Они со всеми печатями. Никакого бунта от этого не произойдет. — Ему вспомнились времена, когда он имел дело с ведомством, занимавшимся расследованием политических преступлений, вспомнилась крохотная типография в Киево-Печерской лавре, где печатали всякого рода подрывную литературу. Под кипами неразрезанных церковных изданий — брошюрки, которые подбрасывали на киевские заводы. Такая штука не могла существовать долго, но кое-что все-таки сделали. Лавочнику нечего было больше добавить. Он был сильно возбужден, даже обрадован неожиданным визитом господина следователя. Ему улыбалась перспектива дать показания на процессе. — Все это — уверял он с жаром — я повторю слово в слово на суде. Хочу, чтоб совесть у меня была чиста. — «Чистая совесть…» — подумал он уходя. Затем не спеша направился в сторону крошечного костельчика. На стоянке выстроилось несколько пролеток. День примерно такой же, как тогда, тоже приближался вечер, он наплывал на стены монастыря, было тепло, пахло дымом от садов тянулся запах прелых листьев, близкой осени. Что же этот тип — стоящий сейчас перед ним и без устали повторяющий все свои враки — считает чистой совестью? — Послушайте, дружище — неожиданно обратился он к арестованному — чистая совесть — это правда, которую могут подтвердить другие… — Так точно, ваше сиятельство — согласился тот торопливо. Неделю назад пришлось вызвать лавочника. Состоялась очная ставка. Ее результаты были записаны на большом листе бумаги, поделенном на две половины. Слева — показания лавочника, справа — арестованного. Извозчик упрямо твердил свое. И смотрел все тем же ошарашенным взглядом. — Он, ваше сиятельство — повторял извозчик — врет. После обеда у меня не было никакой поездки, пока не пришел он и не велел ехать на вокзал. Я и обрадовался, потому как в тот вечер ни на какие денежки уже не рассчитывал… — Лавочник беспомощно развел руками. Протоколист торопливо протирал большим клетчатым платком очки. Он попросил свидетеля выйти и велел ввести жену извозчика. — Повторите, пожалуйста — обратился он с доброжелательной улыбкой к маленькой перепуганной женщине — о чем говорил ваш муж в тот вечер. — Арестованный грозно таращил глаза на жену. — Учтите, ваши показания помогут нам сломить упорство мужа — продолжал он. — Ваш муж напрасно вводит нас в заблуждение. Вы знаете, он невиновен, никакого преступления не совершил. Его преступление проистекает из лжи. — Женщина согласно кивала головой. — За эту ложь его могут подвергнуть наказанию. Нам хочется, чтоб он этого избежал. Время у него еще есть. До процесса. — Помнишь, когда вернулся, ты сказал, что тебе подвернулась хорошая поездка. «Какая?» — спросила я тогда. «Не твоего ума дело» — ответил ты мне, как всегда. «Поездка была выгодная и стоит нескольких других». — Не ври, жена — поспешно перебил ее извозчик. — В тот день я ничего такого не говорил. — Он вскочил, ударил кулаком по столу, крикнул, чтоб тот помалкивал и отвечал только на заданные вопросы. — Показал ли он вам эти деньги? — Нет — ответила она — денег я не видала. Муж никогда этого не делает. Но он был какой-то беспокойный. Он не рассказывает мне о своих делах. Не любит говорить, но я-то знаю, что с ним происходит. Послушай — обратилась она к мужу — пан судья сказал правду. Случилось страшное дело, но тебя оно не касается. В монастыре каждый день идет служба, хотят вымолить у пречистой девы прощение за злодеянье, которое там совершилось. А злодеяние было. — Не ври! — крикнул извозчик, вскочив с табуретки.