Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

По дороге в гостиницу он прошел мимо кафе. Вечер еще не наступил. Из беседки не унесли столики. Какая-то парочка сидела в обнимку на фоне красных уже листьев дикого винограда. Он помедлил, вернулся и заглянул в зал. В углу играл слепой пианист. Занято было два-три столика. Он сел у большого окна и стал просматривать газету. На последней странице увидел свою фотографию. Он стоял, опираясь на дверцу автомобиля. Снимок был расплывчатый — на него смотрел какой-то черный призрак. Рядом сообщение об осмотре места происшествия в монастыре, произведенном в присутствии Сикста. Автор заметки — со ссылкой на авторитетные источники — утверждал, что следствие, видимо, зашло в тупик. Тянется довольно долго, а результатов в виде обвинительного заключения еще нет. Можно считать — писал автор — что доказательный материал уже собран. Есть преступление, есть и те, кто его совершил. И если существуют сомнения, то касаются они, надо полагать, не столько улик, сколько тех побуждений, какими руководствовались обвиняемые. Людям, знакомым с этим мрачным преступлением, их побуждения представить нетрудно. Иного мнения, надо полагать, официальные особы, которым поручено следствие. Трудно не высказать пожелания, чтобы следствие наконец было завершено. Медлительность рождает ненужные подозрительность и опасения. Заметка написана с таким расчетом, чтобы могла проскользнуть сквозь сито цензуры. Подразумевалось, что она выражает общественное мнение. Между лаконичными, но многозначительными строками читалась угроза. Невольно он подумал, что председатель получил еще один аргумент, призванный свидетельствовать о его знании местных условий. Появление заметки он припишет не слишком вежливому обращению с журналистом у монастыря. Ведь он предупреждал: их не следует раздражать. Они и так на грани истерики. Ему не понять, что иной разговор — даже если б он состоялся — не изменил бы планов этого журналиста и тех, кто его послал. Они опасаются, что дело Сикста затронет более широкий круг лиц. Так бывает — подумал он — с теми, у кого совесть нечиста. Отложив газету, он принялся за кофе. — Завтра я уезжаю в Краков — раздалось у него над ухом. Он поднял голову. Рядом стоял молодой человек, с которым он познакомился несколько дней назад, и возвращался затем вместе в город. Молодой человек подсел к его столику. Заказал коньяк. — Я здесь задыхаюсь. Здесь невозможно жить. — А в Кракове? — Ах — поморщился молодой человек — там Европа. А здесь, в Хербах — продолжал — когда после проверки паспортов я пересаживаюсь в другой поезд, мне всякий раз кажется, что я пересекаю границу двух совершенно разных миров. Нет, это не Европа… — Да что вы говорите? — он продолжал улыбаться, хотя в душе уже клокотал гнев. — Ужасная серость — продолжал молодой человек. — Здесь нельзя быть художником. — Я мог бы, однако, перечислить вам несколько имен, сударь… — вставил он. — Ну и что из того? — и молодой человек пожал плечами. — Во-первых, это европейцы, люди, которые срослись духовно с Европой. — Он хотел было осведомиться, как это происходит, но промолчал. — Во-вторых, это всегда жрецы. А искусство уже давно перестало быть жречеством. У вас же оно постоянно им остается. Забавно. — Молодой человек выпил рюмку и ужасно сморщился. — В Европе произрастает древо декадентства — с серьезной миной он уставился в пространство. — А мы его — улыбнулся он — хоть и привядшие, но все же цветы. А у вас пустыня. — Он не стал отвечать. Задумался. Выходит, и этот шут думает о спасении мира. — Через дым и пожарища… — помедлив, произнес тот. — Таков единственный путь к спасению. Другого нет… — Вот в чем суть. Он замолчал. И уже ни слова о своих сомнениях. — Я мог бы — молодой человек склонился над пустой рюмкой — сказать кое-что еще… — Так скажите. — Зачем? — встрепенулся тот. — Зачем бросать слова на ветер? Ведь надо помнить и о паспорте, правда?.. — Он прикинулся, будто не понимает, что под этим подразумевается. — Мы разговаривали о Сиксте — напомнил он, помолчав. — Вы его не понимаете. — Молодой человек подозвал официанта. Указав на рюмки, поднял два пальца вверх. — Будущее принадлежит — продолжал неутомимо — хотите вы того или нет — таким людям, как Сикст… — Он рассмеялся. Молодой человек смотрел грозно. — Не над чем смеяться — проворчал. — Его преступление — тут молодой человек сощурил глаза — выражение бунта. Такой бунт, независимо от цены, какую потом за него платишь, освобождает. Это желание ощущаем мы все. В первую очередь художники. Порой мы чувствуем себя так, словно с нас содрали кожу. Любое прикосновение бьет по нервам. Разве вы не заметили, в какое волнение привело это дело весь здешний мирок? — Он обвел глазами зал. — Все трясутся от возмущения, а по существу от страха… — Уверяю вас — перебил он его наконец — это самый обыкновенный преступник. Ничего подобного не было у него на уме. Он заслуживает кары, но и вместе с тем сострадания… — Ему вспомнились слова Барбары, сказанные на последнем допросе. Молодой человек покрутил с сомнением головой. — Из-за одной ревности не убивают — упорствовал он. — Если есть еще и другие причины, может получиться великолепный спектакль. Наконец что-то без искусственного огня и пошлых облаков. Не знаю, найдутся ли актеры, способные сыграть в такой пьесе? Сомневаюсь. Они привыкли к мутному набору зарифмованных афоризмов, от которых трещат по швам занавесы в краковских театрах. — Молодой человек потянулся к поданной официантом рюмке. — Дым и пожарища, сударь мой — сказал с улыбкой. — Сикст мог бы стать глашатаем всех наших бунтовщиков. Будь у него фантазия. Взбунтуйся он не против настоятеля, а против самого господа бога и его законов. — А ограбление сокровищницы? — вырвалось у него. — Ну и что? — удивился молодой человек. — Ржаветь всему этому в монастырских сундуках? Когда мы очнемся в конце концов от оцепенения — он наклонился вновь над столиком — и найдем в себе достаточно силы, чтобы сделаться — во имя подобного бунта — преступниками, мы достигнем порога новой эры. Это будет великолепный мир. — Молодой человек порядком нагрузился. Бормотал что-то еще. Потом, заплатив по счету, с силой сжал ему руку. — Откуда ты так хорошо знаешь наш язык? — Казалось, он вдруг обрел ясность мысли. — Ты мне не нравишься… — Он отдернул руку и без слова направился в гардероб. — Ты мне не нравишься! — повторил он его слова. Поглядел по сторонам. Слепой музыкант сидел, не снимая рук с клавиатуры. Музыка смолкла. Пианист повернулся к залу лицом, на котором застыла улыбка.