Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Медсестра присела на краешек койки и, сжав запястье его левой руки, считала пульс.

— Спокойно, спокойно, — приговаривала она певуче, мелодично.

— Я должен вас допросить, хоть это и чистая формальность, — настаивал молодой прокурор.

— Что с теми?

— Парух погиб! — сказал Плихоцкий. — А остальные как и вы. Досталось нам.

— Езжу тридцать лет, — простонал Качоровский.

— Ладно, ладно, — сказал прокурор. — Теперь вы все знаете. В какой момент вы его увидели?

— Когда срезал поворот… и его занесло… на мою сторону, — с трудом ответил водитель и зажмурился.

— А нельзя было сманеврировать раньше, чтобы с ним разминуться?

— Что за вопрос! — сказал Плихоцкий.

Качоровский лежал неподвижно, с закрытыми глазами, внешне спокойный.

— С какой скоростью вы вели машину?

Качоровский в ответ только ойкнул и отчетливо представил себе тот момент: стремительно надвигающийся радиатор «стара», его огромную, вздыбленную тень, нависшую над ними, визг покрышек, уже не контролируемое скольжение, скрежет железа, звон стекла, тьму.

— Вы считаете, что не было никакой возможности сманеврировать?

Снова мучительный свет лампочки.

— Пожалуйста, распишитесь.

— Помогите мне, сестра, — просит Теодор.

Теплая рука поддержала его руку, вложила фломастер между большим и указательным пальцами. Подписал с трудом, не глядя, не читая. Прокурор исчез. Медсестра наклонилась, поправила подушку. Качоровский снова почувствовал ее запах. Так же пахло и от Анели. Когда она вышла, спросил шепотом:

— А что… с Барыцким?

— Оперируют его, — ответил Плихоцкий.

Парух мертв! Барыцкий на операционном столе! Качоровский закрывает глаза, старается не думать. Уснуть! Уснуть! Перед ним проносятся картины былого, Барыцкий вспомнил утром катастрофу в Урвиске, разворошил воспоминания. Барыцкий на операционном столе! Удивительно запутанная судьба, заставляющая вернуться к давно ушедшему. Голова разламывается от боли. Теодор смежает веки, чтобы скрыться во тьме, но опять все ближе гудит стена огня, он снова в кабине грузовика, минуту назад прикатил с баллонами кислорода на заводской двор, откуда до складов — рукой подать. Пламя взвилось над трубопроводом, и тотчас все заволокло черным дымом. Качоровский распахнул дверцы, хотел бежать. Дорогу загородила ему черная на фоне огня фигура, лицо в мазуте, только белки глаз да зубы поблескивают. — Убирай машину, живее! Ворота заперты! — орал человек, но ему так и не удалось перекричать гула все ближе подбирающейся огненной завесы. Человек повелительно махнул рукой, это инженер Зарыхта: — Тарань ворота! Быстрей, парень! — Монотонный гул огня. Качоровский включил двигатель, с разгона вышиб железные заводские ворота. Нажал на газ. Промелькнул широкий бульвар, поворот, потом узкая улочка побежала вниз. Тут уже безопаснее, лишь бы подальше, лишь бы подальше, свернул на базарную площадь, остановил машину возле колодца в стиле барокко, амуры улыбались ему в полумраке, небо над городом было черным, багровые трепетные блики скользили по клубам удушливого дыма, гонимого ветром. На площади — безмолвная толпа. Качоровский оставил машину, даже дверцы не захлопнул, бросился назад. На площадке, под трубопроводами, Барыцкий что-то приказывал, о чем-то просил, Качоровский ощущал на плечах, груди, спине тяжесть кислородного аппарата. Барыцкий спускался в черный колодец эвакуационного выхода, словно это был люк тапка. Куда он лезет, это верная смерть!

Теодор открыл глаза. Видение исчезло. Подумал об Анеле. Барыцкий обещал помочь. Звонил по телефону. Анеля так на него надеялась. Теперь уже никто нам не поможет. Мирек, зачем он это сделал? Чья это вина?

Плихоцкий сидит на койке, говорит что-то, но эти слова не в счет. Качоровский чувствует, что боль распирает грудь. Мирек, это невозможно, наш сын! Только не думать, не думать, отгородиться иными воспоминаниями. Тьма, мерный шум мотора, в смотровой щели угасающий вечерний пейзаж: черно-белые поля, снег уже только в бороздах, дальше — стена березняка и поблескивающие вспышками два бугра — дзоты. Пинок в плечо, это капитан Барыцкий дает знак: вперед, вперед! Уже стучит пулемет, в наушниках шлемофона скрипучий голос: быстрей, быстрей! Но танк вдруг теряет скорость, увязает в грязи. Гулкий удар по броне. Неужели подбили? Резкий, удушливый запах паленого. И крик. Это Барыцкий так кричит?

— Качоровский! Пан Качоровский! — Вечерний сумрак больничной палаты. Над койкой склоняется магистр Собесяк из социально-бытового отдела, озабоченный, доброжелательный. — Пан Качоровский, пан Качоровский! — Приходится напрягать внимание, чтобы понять, чего ему надо.