Славко Яневский - В ожидании чумы

Словно пытаясь растянуть день или приблизить беззаботную ночь, мы болтали всякую несуразицу. Так и сотворило сказания славянское наше племя: откладывало судьбоносные решения, посиживало, выжидало да пило, разглагольствуя о том о сем; у многих в голове пустовато, завтра землицу черепа наши не слишком обременят.

Секало не скрывал нетерпения. Сидел верхом на коне – Лоренцовом. «Прими присягу, отче Трофим, да в путь». Но и в пути, словно для того и отправились, мы не унялись. Гаврила Армениан (на каждом плече по торбе) дождался своего мгновения – задышливо вводил нас сквозь хрустальные двери в мир, который вечером, у костра, казался куда реальнее. Был он грузен и медлителен, потому и вышагивавшие рядом с ним отставали. Рачо, Исо Распор и Пандил Пендека сомнительно относились к его библейским повествованиям. В тот же день, чуть позднее, все сказания его покончились вместе с ним.

«На яблоне растут яблоки. Это всякий знает. Даже молчальник постящийся Епифаний Горский. Во дворе Патрикии Велесильной, имя тут не имеет значения, ее могли звать Зиновия или Евстратия, возрос из яблока ствол. Небольшой. Как эта гора за нами – всего-то. Ветки усажены плодами. Солнцами. Тысячи их, может, на штуку, на две побольше. Ночи нет, бесконечный день. И что б вы думали, пошли кражи. Каждую ночь пропадает по солнцу». Исо Распор словно бы возбудился: «Ты чего мелешь? Сам же говорил – ночи нет, бесконечный день». Гаврила Армениан не смутился или виду не показал. «Как это нету ночи? – удивился он. – Всему на свете полагается отдых. Глазу, лисице, воде. И солнцу. Во дворе Зиновии или Евстратии солнца погружались в сон. Так ли, эдак ли, с сонным всякое можно сотворить. Вот солнца и воровали». Он замолчал. Ждал мгновения, чтобы продолжить, а может, ждал, что его попросят об этом.

Рачо вышагивал на пядь-две впереди коробейника. Смерть стиснет ему пальцами сердце не первому – он поживет чуть подольше Гаврилы Армениана. В тот день, когда ему предстояло проститься с солнцем и со сказаниями, он выискивал чудо, чтобы тень его перекрыла растущий из яблока ствол. Епифаний Горский молчит – постится.

Я заспешил, оставляя их за собой, и нагнал братьев Зарко и Исидора. Тогда я не ведал, что прощаюсь с младшим – в полдень, к которому мы приближались, он отойдет к мертвым. Выглядел он печальным, солнцу не удавалось озарить его задумчивые глаза. Я не знал, что его ждет, и боялся за себя: у Лоренцовых людей нет ни лиц, ни сердца, они не с этого света, убивают, а сами бессмертны. Исидора забили дубинками и доконали ножом – на его месте я видел себя, бессильный отделаться от преследовавшей меня смутной картины. Мы перекинулись

словом. Тамару не поминали, ни он, ни я. «Словно на смерть нарывается, – жаловался мне обеспокоенный Зарко. – Будет убивать, а защищаться не станет». Герасим пытался его успокоить. «Да они разбегутся, только нас увидят. Они ведь не ратники, а злодеи. Правда, Павле?» Тот согласился. Оба они, Герасим и Павле Смук, тоже не знали, что проходят под радугой смерти, а их Аргир, младший братишка Павле, он к нам присоединится в бою, хилый и тщедушный и для рогатины, и для ножа, выживет изувеченный, останется до конца дней своих бледным и заикающимся.

За нами в отдалении спускались женщины и дети, впереди простиралось Кукулино, с домами, гнездами жизни, и с пепелищами – распавшимися черными костяками домов. Там и сям, посреди жарчайшего месяца лета, дымились трубы. Меня охватил озноб. У Тимофеева дома, не его уже, не Агны, не моего, неведомый человек, новый хозяин без лица и без возраста, оправлял кровлю. Даже в самые лучшие дни моей юности деревья не казались мне такими зелеными. Над болотом и на западе за Давидицей желтовато стелились скошенные нивы, по ним неслышно и плавно ступали тени облаков. А между двумя крепостями собирались малые и большие группы пришельцев: солнце взблескивало на отточенных косах. «Знают уже, поджидают нас», – прикрывая страх, шепнул Нетко Кукулинский. Он был молод, как и многие. Вчера еще, мастеря себе буковые рогатины, мы не ведали, что вот так остановимся в раздумье, не зная, как приступить к бою, не абы какому, а нашему – за свой кров и порог, не на жизнь, а на смерть. Увидев все воочию, мы не сразу освободились от нерешительности. Я понимал: в нападение мы пойдем тем же медленным, осторожным шагом за Секулой, с топорами и вздетыми вилами и косами, с рогатинами без железного овершья. Трофим не стал требовать, чтобы мы помолились. Ветерок пошевеливал его волосы – в рясе и с копьем он мог сойти за архангела и небесного мстителя, которому не воспротивился демон толпы. «Слышу их, они молятся за меня, – выпрямился он. – Они, мои убиенные братья монахи: Досифей, Мелетий, Герман, Архип и Филимон». Его драная ряса была как трепещущая хоругвь новой веры, дающей и требующей кровь. Одесную и ошуюю от него стояло по старцу ангелу – Пандил Пендека и Исо Распор, сзади, похожие на них, Гаврила Армениан, Рачо и молчащий постник Епифаний Горский. Молодые чувствовали себя надежнее рядом с Зарко. Остальные собирались вкруг Секалы, плечо к плечу, черпая силу друг в друге.