Он взял Ленского под руку и, забыв, что тому нужны творческая помощь и советы, принялся говорить о своих замыслах. Это были сны и выдумки, реальное и вовсе невозможное, поэзия и живопись, это было подлинное искусство, и Ленский, способный увлекаться всем, что носило на себе печать талантливости, забыл о своих трудностях и весь обратился в слух, радуясь тому обстоятельству, что Грин, видимо, намерен провожать его до дому, – он шел и без умолку повествовал о всевозможных капитанах и дочерях лесничих, веселых портных и несчастных миллионерах, о кладах и золотых цепях. Подобной откровенности за ним не водилось, – тем драгоценнее был сегодняшний его припадок писательской доброты и щедрости.
– Я откровенен потому, милейший Владимир Яковлевич, что некому украсть у меня, – не родился тот вор, который стянет мой сюжетик! Вы моих летающих людей не возьмете, верно? А скажите, видели вы когда-нибудь извозчиков в очках? Я тоже не видел. Так это я, между прочим. А вот в этой пивной по вечерам болтается человек, он за трешку жует стекло. Вот это номер! Хоть сейчас в цирк. Когда я был в ссылке, милейший Владимир Яковлевич, ко мне пришел однажды старик. Он попросил у меня двугривенный. Я ему дал. В благодарность он показал фокус. Изорвал в мелкие клочки газету, скомкал эти клочки, превратил их в мяч, сунул себе в рот и проглотил. Это стоило двугривенного. Затем он выпил два стакана воды, выкурил трубку и попросил двадцать копеек. Я дал. Он слазал себе в рот и достал оттуда проглоченный мяч из газеты. Сей предмет был сух. Страшный старик попросил у меня распотрошить этот бумажный мяч. Я исполнил его просьбу, и через полминуты в руках моих был целый, нигде не порванный номер «Задушевного слова» за ноябрь девятьсот седьмого года.
– Вы сегодня в ударе, Александр Степанович! – воскликнул Ленский. – Вы король шуток!
– Никаких шуток и королей! Всё правда истинная, которую так обожают наши толстые журналы. И самое замечательное в том, что в почтовом ящике, напечатанном в этом номере, в числе всяких других ответов я прочел следующий: если вы хотите научиться делать фокусы, не пожалейте рубля и отдайте его Василию Кузьмичу Захарову, он вас научит. А Василий Кузьмич тут, подле меня стоит, я ему уже сорок копеек уплатил, как вы помните: он просит добавить до рубля. Я добавил. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…
Ленский расхохотался. Грин был невозмутимо серьезен. На углу Морской и Гороховой он заявил, что ему нужно зайти в тот дом, на углу которого расположился магазин гнутой мебели Обюссона.
– До свидания, Владимир Яковлевич. Вы не изволили дать мне двугривенного. Следовательно, за вами рубль целиком, каковой прошу выдать до более благоприятных обстоятельств.
Ленский достал кошелек. Грин, приличия ради, отвел взор в сторону, и то, что он увидел, заставило его забыть обо всем на свете.
Под руку с офицером по набережной Мойки шла глухонемая из дома № 12 по Миллионной улице.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
А. Блок
В том же черном, с белыми пуговицами, глухом платье, в лакированных сапожках на высоком французском каблуке, с ярко-красным зонтиком в руках. Спутник ее, гвардейский офицер, был молод и красив, серебряные шпоры его звенели музыкально. На левую его руку опиралась глухонемая, правой он жестикулировал, улыбаясь столь влюбленно и светло, что невольно улыбнулся Грин и вместе с ним Ленский.
– Хороша! – прошептал Грин и вздохнул шумно и грустно.
– А вы знаете, что этот офицер делает своей рукой? – произнес Ленский. – Он стихи Блока этак читает. «Незнакомку». Вот, вот! Вы обратите внимание на его пальцы!
– А вы в этом что-нибудь смыслите?
– Отлично! Дама, очевидно, глухонемая, Александр Степанович.
– Очевидно, – сказал Грин. – А что?
– Да ничего. Вот вам сюжет для рассказа. В вашем духе.
Глухонемая и офицер медленно удалялись по направлению к Исаакиевской площади. Грин предложил Ленскому вместе следовать позади пары. Ленский отказался, отговорившись тем, что ему некогда, – однако, распростившись с Грином, он перешел Синий мост и быстро зашагал в сторону той же площади. Грин заметил этот нехитрый маневр и в душе своей понял и извинил собрата.
– На край света убежишь, – едва ли не вслух произнес он, следуя за парой на расстоянии двадцати шагов. Офицер последний раз изобразил пальцами какие-то знаки и опустил руку. Женщина пальцами левой руки ответила офицеру, и оба рассмеялись. Они пересекли площадь и вошли во двор Итальянского посольства – второй дом от площади по Морской улице.
Читать дальше