Павел Крусанов: Жаркий июль

А это уж дудки! Завтра тетя Наташа пойдет кино смотреть к моему отцу, и мы будем с Вовкой одни, и что захотим, то и сделаем, потому что нас они ни за что к телевизору не пускают и даже в доме не оставляют — они только те фильмы смотрят, которые до шестнадцати, — да нам и не очень-то хотелось: на речку, небось, тоже не каждый день удрать можно. Вот сейчас гривенник заработаю, и завтра, может, еще один, да еще за окунями — эх, отлично! Прямо невмоготу терпеть.

Потом дверь снова скрипнула, и тетя Наташа подмигнула мне, мол, все в порядке — наша взяла. Подошла к столу, черкнула в бумажку, сложила два раза и протянула мне белый квадратик. — Смотри не потеряй, — сказала она. — И никому не показывай, понимаешь? Главное — никому не показывай. — Она всегда так говорит, будто я хоть раз терял или кому-то не тому показывал.

На самом деле, все это чушь собачья, и никому эта бумажка не нужна, тем более, что не понять ни шиша. Я один раз Митьке Давыдову дал взглянуть, чтобы он мне прочел, так он тоже ничего не понял, только присвистнул. Даже ей не нужна. Ведь отец и так ее пустит телевизор смотреть, безо всяких записок. Только тетя Наташа иначе думает — разве ж кто-то станет деньги отдавать за чушь.

Дядилевина машина во дворе заурчала громче, и стало слышно, как она уезжает. Я положил записку в карман и еще пуговицей застегнул — специально, чтобы она видела, как надежно. Застегнул и жду.

— Уже поздно, — сказала тетя Наташа. — Иди домой, а то опоздаешь к ужину. А завтра приходи, поиграете с Вовкой.

— Приду, — сказал я.

— Только — чур молчок. Понимаешь?

— Ясное дело, — сказал я, — раз за такое гривенник полагается.

Тут тетя Наташа охнула и говорит, мол, что же со мной к двадцати годам станет, если я в девять такой, а сама уже кофточку обшарила и дает мне блестящую монетку — прямо сверкает, такая новенькая.

Сперва он лежал в кармане холодный, а когда я на крыльцо вышел, гривенник нагрелся и стал прилипать к пальцам. На дворе, кроме Вовки, никого не было — машина пылила далеко у леса, — и я сказал ему: завтра на речку идем, так-то вот.

Солнце уже село, но было жарко, и роса не думала выпадать. Зашел в дом, гляжу: отец только поужинал, еще со стола не убрал — сидит и скребет во рту спичкой. На записку сперва и не взглянул — сплюнул в сторону, цокнул языком, потом только бумажку развернул и сказал: у-у, кошкина дочь. И даже не выругал меня за то, что я опоздал к ужину. Ну, думаю, день сегодня — что надо. Как бы теперь ночь дотерпеть, чтобы снова было утро, а там и на речку с Вовкой сбежим. А может, и завтра еще записка будет, так, глядишь, опять заработаю, кто знает. Перед тем как за стол сесть, я залез под свою кровать, нащупал прорезь в жестянке и сунул туда гривенник. Интересно, сколько их там?

Отец все теребил бумажку, все мял ее пальцами и вдруг понес не пойми на кого, что уж если быть гвоздем, то понятно, когда под обухом в стену лезешь, а чтобы самому себе по башке дубасить, так это Митька Давыдов один такой умник на все Запрудино, и уж коли он такой, то пускай за свое петушиное дело в гроб ложится, никто ему мешать не станет, а отец так, например, даже поможет, потому что два раза предупреждать не привык, пускай он себе кукарекнет, а там, глядишь, и не рассветет. Даже встал и зашагал перед печкой, до того распалился. Шагает и все говорит не пойми кому, что, мол, коли всякие засранцы, которым место в канаве у магазина, начнут ему указы строить, то он с такими торгов не торгует — плюнет да разотрет, всей работы. И треснул кулаком о стену так, что с потолка сыпануло пылью.

— Хоть бы кто рассказал, про что кино, — сказал я. — Про войну что ли?

— А?.. — сказал отец.

— Если про войну, то я уже смотрел такое.

Тут отец сказал, чтобы я ел и помалкивал, а если мне доведется такие фильмы смотреть, какие он смотрит, что, слава Богу, будет еще не скоро, то он желает, чтобы мне их одному показывали, и никакой петух перед экраном бы не маячил, а я спросил: эта как же? Ну, отец сказал, чтобы я представил, будто мои гривенники кто-то из-под кровати потихоньку тибрит, а дружок мой, Вовка например, приходит и показывает на этого ворюгу пальцем, так вот отец думает, что я бы тогда сильно на этого человека огорчился и пошел бы свое богатство отбирать обратно, и если я себе это хорошо представил, то получится вылитый дядя Лева. Но это — полдела, а вот если бы я сам вздумал у кого-нибудь гривенники таскать (ну как не таскать, если сами в карман прыгают), а Вовка бы, например, меня выдал, то он думает, что я бы тогда тому Вовке тумаков не пожалел, и это уже получится он, отец стало быть, только вместо гривенников здесь одна кошкина дочь, а я спросил: это как же?