Макс Фрай - Книга Одиночеств

— Ты что, Тамара?! А вдруг завтра атомная война? Все равно всем погибать. Пусти Верку замуж, пусть хоть чуть-чуть девочка поживет, порадуется.

Тут надо, наверное, напомнить, что в ту пору, в начале 80-х, население СССР очень боялось атомной войны. Ожидание атомной войны — это был такой фон, на котором протекала повседневная жизнь простых советских людей, веровавших в газеты и телевизор. Это была вполне серьезная страшилка. Помню, когда по телевизору прервали фигурное катание, чтобы сообщить страшным дикторским голосом экстренную новость про очередной полет космонавтов, наш сосед дядя Боря попал в больницу с сердечным приступом: думал, сейчас войну объявят. И таких, как он, было очень много.

И крикучая завуч Тамара Владимировна действительно устыдилась, испугалась, пустила Верочку замуж, отдала молодым комнату в трехкомнатной хрущобе и даже возлюбила курсанта Олега, который оказался вполне положительным молодым человеком.

Лет пять спустя они случайно встретились мне на улице Космонавтов. И не вдвоем, а втроем. Завуч Тамара Владимировна в обычном своем платье-чехле, рыжий Олег в военной форме и Верочка в каком-то жутком ситцевом халате. В ту пору не было ничего страшнее ситцевых халатов, этой бабьей униформы приморских городов.

Верочка поправилась килограмм на двадцать, не меньше. И ее муж Олег тоже почему-то растолстел. Им обоим, напоминаю, было в ту пору года по двадцать три примерно. А выглядели они как совсем взрослые дядька и тетка, почти ровесники Верочкиной мамы. Грузные, усталые. Шли, ели мороженое из вафельных стаканчиков, переругивались — беззлобно, по привычке, что ли. Меня они, по счастью, не опознали. Останавливаться, спрашивать как дела и отчитываться о своей жизнедеятельности не пришлось.

«Лучше бы, что ли, и правда атомная война случилась, — подумалось мне тогда. — Для Верочки — так точно лучше бы».

Но было уже поздно что-то менять.

Ну и к тому же если из-за всякой глупенькой Верочки атомную войну развязывать — это уж вовсе ни в какие ворота. Боеголовок, пожалуй, не напасешься.

с которым мы раскопали в шкафу брошюру с буквами так называемой «семафорной азбуки», — это когда моряки флажками машут.

В связи с этим тут же почти случайно придумалась сказочка.

Дескать, жил в удаленной деревеньке попик (не имеет значения, какой конфессии, значение имеет лишь тот факт, что деревенька глухая совсем, без радиоточек и телевизионных антенн). И вот однажды заезжие шутники, столичные туристы рассказали попику, что он, дурак, тут сидит и не знает: ученые уж давно научно доказали две вещи. Во-первых, бог есть. Во-вторых, бог глухой. Совсем ничего не слышит.

— Ты, — говорят попику заезжие шутники, — завязывай со своими молитвами-сутрами-мантрами. Чего зря бубнить? Ты, — предлагают, — давай, учи семафорную азбуку. Будешь богу флажками махать. Авось поймет.

Порвали на флажки старые кальсоны, помогли попику приладить их к веткам, поглядели, как бедняга машет с колокольни-пагоды-минарета, поржали, уехали.

Меж тем, молитвы того попика, ясен пень, теперь сбываются. Мгновенно, стоит лишь просигналить. Он, простая душа, ничего особенного не просит, превратил свою деревеньку в рай на земле и счастлив. Еще и благословения своим приятелям-насмешникам выпрашивает ежедневно. Те уж лучатся холявной благодатью, а ее все прибывает.

С молитвами — с ними всегда так, обычное дело. А странствующие шутники, каковы бы ни были их помыслы, благословенны. Тоже обычное дело.

Боюсь, еще немного, и я стану рассказывать эту историю как байку из жизни. Дескать, мимо той деревни проезжать доводилось, и попика с флажками мне показывали мужики с бензоколонки.

Я уже почти вспоминаю, как это было. Лето, июнь, дождь, до Москвы осталось 728 километров.

которая почему-то совершенно уверена, будто в прошлой жизни автор этих строк был Оле-Лукойе.

Жил себе, жил, потом подавился сказкой и умер.

И вот теперь все хрипит, отхаркивается, старается выплюнуть ту, древнюю, недосказанную сказку и умолкнуть, наконец.

Не выходит пока.

Трындеть мне, неперетрындеть.

который учил меня играть в шахматы да так и не выучил. Очень, надо сказать, сердился и все спрашивал: «Почему ты не хочешь меня победить? Надо хотеть!»

Но эта наука мне никак не давалась.

Зато вокруг меня всегда оказывалось великое множество людей, которые очень хотели меня победить тем или иным способом. Победа надо мною казалась им великим достижением и удовольствием. Даже собственный папа, помнится, соревновался со мною в искусстве сочинения сказок и никак не мог победить (в таком состязании взрослому ребенка победить вообще нелегко). Очень, между прочим, сердился, когда мне удавалось придумать удачный конец для его сказки, а ему для моей — нет.