Макс Фрай - Книга Одиночеств

Возле одной могилы мне встретился замечательный дедушка. Надо сказать, что дедушки мне вообще нравились больше, чем бабушки. В первую очередь потому, что не поднимали восторженный визг при моем появлении. Понимали: ну ребенок, ну белокурый-голубоглазый-пухлощекий, ничего особенного, с кем не бывает. Пройдет.

Но этот дедушка был вообще из ряда вон.

Во-первых, он сидел прямо на травке, на могильном бугорке. С моей тогдашней точки зрения, это было очень круто — сидеть прямо на земле, даже не подстелив газету. (Круто — для взрослого, конечно. Ребенок меня таким поступком ошеломить не смог бы.)

Во-вторых, дедушка был загорелый, шоколадного цвета, с белой бородой и жестким седым «ёжиком» вместо положенной дедушкам лысины. Это было очень красиво и необычно.

Ну и в-третьих, дедушка производил впечатление существа, с которым можно пообщаться по-человечески.

Надо сказать, к этому времени у меня был колоссальный опыт общения с незнакомыми взрослыми, целая коллекция диалогов на улице, в магазине и на складе, где нам с мамой выдавали по карточкам продуктовый паек, положенный семьям военнослужащих. Мне это было интереснее всего в ту пору: общаться с незнакомыми взрослыми людьми. Благодаря солидному опыту, мне уже с первого взгляда обычно все становилось ясно: этот взрослый будет кукситься и отворачиваться раздраженно, этот начнет сюсюкать, этот станет оборачиваться по сторонам в поисках моих родителей, этот отделается конфеткой, а вот этот станет общаться по-человечески. То есть разговаривать на равных. Последняя категория взрослых интересовала меня более всего и, понятно, попадалась крайне редко.

Так вот, про дедушку было с первого взгляда ясно, что этот — нормальный чувак. Свой в доску.

Мы познакомились. Он сказал, что его зовут дедушка Витя. Мы немножко поболтали о пустяках (как я теперь понимаю, мой новый знакомый постарался тактично выяснить, потерялся ребенок или нет; нужно ли меня спасать или так сойдет).

И вдруг так вышло, что у меня хватило духу заговорить с дедушкой Витей на единственную тему, которая меня тогда волновала: о смерти и червяках. Благо разговор происходил на кладбище, ну и вообще все к тому шло.

Дедушка выслушал меня внимательно и стал объяснять, что, дескать, ничего страшного нет в червяках. Но если уж мне очень червяки не нравятся, можно вовсе с ними не иметь дела. Вот некоторые люди просят, чтобы их после смерти сжигали, и тогда уж точно никаких червяков!

— И вообще, — объяснял дедушка Витя, — все, что происходит с трупом, — это не важно и не очень интересно.

Что он мне там тер про «бессмертную душу» и какими терминами пользовался — не помню. Помню только, что звучало все довольно убедительно. Оно и понятно: нет ничего проще, чем объяснить чуткой малолетней зверушке некоторые непостижимые вещи.

Впрочем, эта часть его объяснений вообще меня как-то не очень тронула: и без него было каким-то образом понятно, что примерно так обстоят наши дела. Внезапно открывшаяся возможность ускользнуть от прожорливых червяков взволновала меня куда больше.

Проблема моя, можно сказать, рассосалась.

А на прощанье дедушка Витя посоветовал мне не бояться смерти. Эту идею мне уже много лет спустя довелось вычитать в «Тибетской Книге Мертвых»: если и могут быть у человека на том свете какие-то неприятности, то только от его собственного страха они приключаются.

Формулировка, понятно, уже моя, нынешняя, а не его, тогдашняя. Но суть судьбоносного дедушкиного мессиджа сводилась именно к этому.

Понятливый ребенок эту истину усвоил, важно покивал и отправился к родителям, просветленный и умиротворенный.

Умиротворение мое было столь велико, что обернулось грандиозной глупостью. В тот же вечер или пару дней спустя ребенок объявил родителям буквально следующее: «Когда я вырасту и умру, я буду других мертвых держать за ручку и говорить, чтобы они не боялись».

С родителями от такого дела чуть было кирдык не приключился, и их можно понять. Решили небось, что в семье завелся живорожденный ангел и вот прямо щас станет возноситься огненно, не щадя обоев и потолочной штукатурки. Для простых советских людей, неверующих и суеверных одновременно, не самая лучшая новость, как я теперь понимаю.

Мама начала реветь, а папа пошел и хлопнул водки. Потом они хлопнули еще водки, уже вдвоем, и объяснили мне, что их так пугать больше не нужно.

Ну никто их больше так и не пугал с тех пор. Невелико удовольствие на ревущую маму и папины трясущиеся губы смотреть, да ор их слушать.