Дмитрий Быков - ЖД

Много чудных чудес встречалось им по пути: видели они одинокую лесную избу, в которой решили заночевать – и перенеслись вместе с нею за двадцать верст, в новый лес, в незнакомую местность; видели серебряный лунный березняк, в котором одним слышалось пение, другим струнный оркестр, а третьим строевой марш; видели реку, над которой плыл колокольный звон, а никакого колокола и в помине не было. Впрочем, когда долго странствуешь, поневоле всему веришь и на любой морок поддаешься. Ходить им не надоедало, Волохов набрал себе хороший отряд; одно было странно – чем дольше они ходили, тем различнее были их видения. Доходило до того, что один видел перед собою лес, а другой поле. Поразмыслив, Волохов понял и это: в процессе хождения, как он и предполагал, все они стали наконец людьми, догулялись до истинного своего облика, а люди все разные и на вещи смотрят неодинаково. До того дошло, что запевала рядовой Шмаков пошел в малинник, да так и пропал: виделся ему там не малинник, а троллейбус, он и сел в этот троллейбус и уехал восвояси. Остальные пошли в малинник – куда там! Только провода пощелкивают да машины гудят, но где-то очень вдалеке, там, куда уехал Шмаков. Горевать по нему не стали: верно, попал человек туда, куда ему надо было.

Долго ли, коротко ли шел Волохов, а только в конце концов пришел он со своей летучей дружиной в те места, в которых никто уже не удивлялся солдатикам. То была срединная, самая глубинная Россия, до которой доходил не всякий враг; ни хазары, ни варяги тут не задерживались – не потому, что тут было плохо, а потому, что им было тут неуютно. Шла и шла летучая гвардия, постоем заходила в деревни, и в каждой деревне спрашивали их по-разному.

– Это што ж, с войны, што ли? – говорил косматый дед-пасечник, угощая их свежим медом и разливая холодное, из погреба, молоко.

– С войны, дед, – отвечал ему Яков Битюг.

– И што, жмет немец?

– Да какой немец, дед? – удивлялся Битюг. – Немца побили давно.

– А-а, – кивал дед. – Глубоко живем, ничего не знаем. И вести не доходят, и радио што-то молчит. Раньше еще говорило, а теперь молчит. Давно побили-то?

– Да лет семьдесят уж, кабы не больше.

– Ну и хорошо. А то ведь он досюда не дошел, ходу сюда ему не было. Так вот и не знаем.

Битюг починил деду забор, перекрыл крышу, постучал молотком в сарае, подлатывая стены, – старик сетовал, что у самого уже сила не та. Деревня их, от которой пасека стояла в трех верстах, была полупустая, как большинство русских поселений: одни уехали, другие умерли, но тут еще теплилась жизнь, крепко устроенная.

– Что ж, уходят все? – спросил Волохов.

– Иные уходят, иные и приходят, – загадочно отвечал дед.

– Командир, – сказал Битюг, отведя Волохова в сторону. – Жалко деда, один живет. Я б ему на пасеке помог, да потом бы тебя догнал. Хорошо тут, командир, чую – мое тут место. Не серчай, я останусь. Прежде нигде остаться не хотел, а теперь знаю – пора.

– Так и оставайся, – широко разрешил Волохов. – Видно, и впрямь такое твое место. А если последние времена близко, подобное должно лепиться к подобному.

И Битюг остался.

Долго ли, коротко ли шли они без Битюга, а только пришли в другую деревню. Выбежала им навстречу девчонка в красном платьице в горошек, совсем молодая, лет пятнадцати.

– Ой, никак солдатики! – крикнула она. – Солдатики, а солдатики! Што, побили вы немца?

– Давно побили, красавица, – ответил за всех Михаил Моторин. – А у вас, чай, и не слыхивали о том?

– Не слыхивали, – покачала головой девка. – Говорят, у немца таньки и еропланы.

– Дак и у нас таньки, – в тон ей отвечал Моторин, подходя поближе и оглаживая ее ласковым взглядом.

– И газы ишо, – сказала девка. – Как пустит немец газу, так все и полягают.

– Никак нет, газы запрещены, – пояснил Моторин. – Молочка бы нам или кваску…

– А как жа вы говорите, што побили его, а сами вон куда зашли?

– Это мы по домам расходимся, милая, – сказал Моторин.

– Долго воевали, – недоверчиво сказала она. – Отец бабки моей, мой прадед, как ушел, так и вести нету. Ишо до революции было.

Волохов с ужасом, а пожалуй что и не с ужасом, а почему бы с ужасом, наоборот, с легким даже весельем догадался, что девка говорит о Первой мировой.

– Ну, теперь заживем, – сказал Моторин. – Отвоевались. Тебя как звать, красавица?

– Ксенией добрые люди называют, – хихикнула она.

– Ну, Ксения пойдем, выпьем за победу! – сказал Моторин, и все они пошли пить за победу. Конца тут не было увлекательным рассказам про войну. В деревне жило пять стариков, да шесть старух, да общая на всех внучка Ксения, чьи родители давным-давно из деревни уехали – тоже, видать, на войну. А куда ж ишо можно уехать из деревни, если не на войну. Прислали оттуда одно письмо, звали бабку Прянишну к себе, но бабка Прянишна для войны была уже старая и никуда не поехала. Если немец придет сюда, так она его ухватом, но чтой-то маловероятно. Никто еще не доходил, даже и в революцию приехал комиссар, плюнул и уехал.