Ксения Букша - Манон, или Жизнь

Так им и скажу: это де Грие, а не я. Ага, Кнабе; значит, друга предать тебе раз плюнуть. Нет, это невозможно. Предать. А он меня не предал? Уехав вот так в неизвестность? Стоп, стоп, Кнабе. А почем ты знаешь, что он уехал? Почему бы герру Хартконнеру его не…

О, черт!

И Манон эта еще. Манон. Прикиньте? Стажерка, на работе первый день. Ловко до невозможности, у меня аж позвонки хрустят, до какой степени головокружительно ловко!…

А я еще подумал: если она так и будет стоять в дверях, если так и не отклеится сегодня от стенки, то она не отклеится от нее никогда, – пальцем в небо, – и тут раздается первый удар грома.

Скажите, я такого никогда не видела, это так отображаются инвестиции в дочерние общества? А можно где-нибудь взять их отчеты о прибылях и убытках? Ну, разумеется, можно, почему же нельзя. Смотри, вот сюда я забиваю базу всех эмитентов, здесь у меня пятнадцать эмитентов, а вот здесь можно следить за динамикой бумаг. Сиди и ничего здесь не трогай руками. Смотри не нажимай на кнопки. Ах, ты знаешь, как тут все работает? Ты уже видела, как это делается? Ну, разумеется, ты же любознательная девушка… У вас в бизнес-школе – что?

Тони вполголоса ругается, откидывается на спину, мешает ложечкой в стакане, возмущенно смотрит в терминал: сбои в программе, сбои на сервере Биржи, сбои в эфире, во всем мире сбои, хором клянут, забегали с чашками туда-сюда, заговорила ты меня, голубоглазая судьба, – дразнится, виснет, скачет, глючит, тормозит, развивает, – то есть, ты хочешь сказать, медленно соображаю я, – то есть, ты хочешь, ты собираешься, – а она уже не то чтобы хочет или собирается, нет, уже все сделано, безошибочно, невероятно, невозможно, отказываюсь понимать, отказываюсь, отказываюсь!

Во многих фильмах есть такая сцена…

Например, помните, «Уолл-стрит». Короче, сцена, когда к молодому преуспевшему чуваку в костюме (Чарли Шин) заявляется полиция, скручивает его и ведет к лифту. Тащит за собой через весь офис. А он рыдает.

Или версия для девочек: одна из серий «Секса в большом городе». Там у Кэрол был дружок-брокер, весь такой мачо, который любил, когда она его наручниками прикручивала к кровати. И вот она скачет на нем, скачет, а он стонет и охает, и тут входит полиция и говорит: «Мадам, снимите с него наручники, чтобы мы могли надеть свои. Вы арестованы по обвинению в мошенничестве». А Кэрол недоумевает: «И почему всегда берут лучших?»

Вероятно, это их возбуждает, что они такое придумывают.

Ну уж нет, пусть они вяжут меня, пусть тащат за собой, я не пикну, я звука не издам, я ничего не скажу ни про де Грие, ни про Манон, пусть думают, что это сделал я… пусть, я буду страдать за чужие… о, и во всех газетах напечатают: «Кнабе – мошенник». Номер-то твой, Кнабе, кому какое дело, что де Грие знал, а Манон попросила тебе показать, как это делается, и что ты бы не смог, да просто не стал бы этим заниматься, никому до этого дела нет, а падать только начни, все об тебя ноги вытрут, черт, как все дебильно плохо, мерзко, тупо, невообразимо!…

Пробовал. Я пробовал ее уговорить. Манон, – беспомощно озираюсь, не увидел бы кто! – Манон, давай все-таки не надо. Не будем. От греха, Манон, – у нас здесь все очень строго, ты уже и сама могла бы заметить – такая пафосная компания; а вот совсем без веселья как-то обходимся, Манон; вообще-то я как на тебя посмотрел, и сразу понял, что… что ты любишь, в общем, повеселиться… только не веселись так здесь, нет-нет, я тебе не указываю, я только… значит, давай с тобой договоримся: ты… под честное слово… Манон, да что ж это, —

Как будто и не спал, а уже надо вставать.

Еще не проснулся, а мысли уже сползаются в мозг, как муравьи. На вдохе – неуловимая тошнота от домашних запахов.

Кнабе, а тебе сегодня к Блумбергу.

Не пойду сегодня вообще никуда. Никуда не пойду. Ни к какому Блумбергу. Просплю весь день.

Выхожу на кухню. Нашариваю таблетки и съедаю пять штук сразу.

Успокоение приходит не мгновенно; через десять-двадцать минут сидения на теплом, нагретом стуле, вдруг все вокруг меняется, становится неуловимо другим, бархатным, ласковым; мир поддергивается за ниточки; вот только голова начинает ныть, поднывать, даже не голова, а основание шеи, а за шеей и все косточки, суставы словно зудят, чешутся, ужасно противно, и хочется вылезти из машины, остановиться, лечь на газон, запрокинуть голову, вытянуться и вон под тем дубом, среди пятен солнца и тени, лежать неподвижно целую вечность, но нельзя, нужно ехать на работу; интересно, Кнабе, а если тебя сейчас остановят полицаи, что они о тебе подумают, что они скажут ай-ай-ай, Кнабе, как нехорошо, лучше оставь машину на стоянке и выпей немного, выпей немного, чтоб успокоиться. Как ты думаешь, почему нет дождика (ах, как мягко я двигаюсь, любо-дорого-загляденье, как плавно), почему так жарко каждый день, ощущения совсем другие, мне так нравится, только голова расплывается, так что приходится подносить к ней руку, чтобы понять, где она кончается… и где начинается… солнце…