Джозеф Кутзее - Молодость

Теперь, получив возможность распоряжаться своим временем, он быстро добирается до конца обширного свода сочинений Форда. Пора выносить суждение. Что он может сказать? В науке дозволено сообщать об отрицательных результатах, о невозможности подтвердить гипотезу. А в искусстве? Если ничего нового он сказать о Форде не может, будет ли правильным и честным признать свою ошибку, уйти из аспирантуры, возвратить стипендию – или ему позволят представить взамен диссертации рассказ о том, насколько обескураживающим оказался предмет его исследований, насколько он разочаровался в своем герое?

С кейсом в руке он выходит из Британского музея и присоединяется к толпе, текущей по Грейт-Рассел-стрит, к тысячам людей, каждому из которых наплевать на то, что он думает о Форде Мэдоксе Форде, да и вообще о чем бы то ни было. Только-только приехав в Лондон, он смело вглядывался в лица встречных, пытаясь проникнуть в неповторимую суть каждого. «Смотрите, я смотрю на вас!» – словно бы говорил он. Однако смелость эта ничего не дала ему в городе, где, как он вскоре обнаружил, ни мужчины, ни женщины не отвечают тебе взглядом на взгляд, но, напротив, холодно от него уклоняются.

Каждый такой отказ воспринимался им как легкий тычок ножом. Люди снова и снова оглядывали его, находили неинтересным и отворачивались. И скоро он начал трусить, съеживаться даже и до того, как его отвергали. На женщин, как выяснилось, еще можно было посматривать украдкой, воровато. Так, представлялось ему, лондонцы и приглядываются друг к дружке. Но в вороватых взглядах присутствовало – ему никак не удавалось отделаться от этого ощущения – что-то нечестное, нечистое. Лучше уж и вовсе не глядеть. Лучше хранить безразличие к ближним, равнодушие к ним.

Время, проведенное здесь, основательно изменило его – и он не уверен, что к лучшему. Минувшей зимой ему иногда начинало казаться, что он вот-вот умрет – от холода, от горечи, от одиночества. Но, так или иначе, он прорвался. Когда опять наступит зима, холод и горечь так просто его уже не возьмут. К этому времени он станет еще больше похожим на настоящего лондонца – твердого, точно камень. Обращение в камень вовсе не было его целью, но, видимо, с этим придется свыкнуться.

В общем и целом, Лондон оказался превосходным укротителем. Упования его уже стали более скромными, куда более скромными, чем прежде. Поначалу лондонцы разочаровывали его скудостью своих амбиций. Ныне он того и гляди станет – в этом отношении – одним из них. Город что ни день укрощает его, карает; обучает, как собаку, – побоями.

Не понимая, что ему хочется сказать о Форде, если вообще что-нибудь хочется, он все дольше и дольше залеживается по утрам в кровати. И когда наконец садится за письменный стол, обнаруживает, что сосредоточиться не способен. Тут еще лето, которому он в немалой мере обязан одолевающим его замешательством. Лондон, известный ему, это город зимы, по которому тащишься каждый день, видя впереди лишь наступление ночи, постель, забвение. А эти благовонные дни, словно созданные для покоя и наслаждений, продолжают испытывать его, и он уже не способен с уверенностью сказать, какая, собственно говоря, часть его натуры подвергается испытаниям. Порой ему кажется, что испытывают его просто так – испытаний ради, – желая проверить, выдержит ли он их.

Об уходе из Ай-би-эм он не жалеет нисколько. Вот, правда, поговорить ему больше не с кем – Билла Бригса и того не осталось. Проходят день за днем, а он ни разу не раскрывает рта. Он начинает помечать их в своем дневнике буквой М: дни молчания.

Выходя из станции подземки, он ненароком наталкивается на продающего газеты старикашку. «Виноват!» – произносит он. «Смотри, куда прешь!» – рычит старик. «Виноват!» – повторяет он.

Виноват: слово это, срываясь с его губ, кажется ему тяжелым, как камень. Можно ли считать высказыванием одно неопределенного характера слово? Было ли то, что произошло между ним и стариком, мгновением человеческого общения или это правильнее описать как элементарное социальное взаимодействие – подобие соприкасания сяжками, происходящее при встрече двух муравьев? Для старика случившееся, разумеется, не значит ничего. Старик целый день стоит с пачкой газет на одном месте, сердито бормоча что-то себе под нос, дожидаясь возможности обругать кого-нибудь из прохожих. У него же воспоминание об этом единственном слове сохранится на несколько недель, если не до конца жизни. Налетаешь на человека, произносишь: «Виноват!», выслушиваешь ругань – жульничество, дешевый способ завести разговор. Попытка обмануть одиночество.