Борис Хазанов - Нагльфар в океане времени

«Я пошел домой. — Его обижало то, что она не посвящала его в свои планы, спрятала письма в карман. — И вообще… — сказал он. — Больше я доставать письма не буду».

Это был уже открытый бунт.

«Струсил, так и скажи. Дурачина, если тебя поймают, то ничего не будет. Ты еще малолетка. Поплачешь, и отпустят. А меня если поймают, то посодят».

Помощник молчал и, глядя в пол, чертил кончиком ботинка сложную фигуру.

«Последний раз спрашиваю: пойдешь? По-хорошему спрашиваю!» Он смотрел в пол.

«Ну, не хочешь, как хочешь… А я одну вещь хотела показать».

«Какую вещь?» «Принесешь, покажу».

Он продолжал рисовать ботинком, потом поднял на нее сумрачный взгляд.

«А я видел», — сказал он. «Когда это ты видел?» «Видел».

«Тогда была ерунда, — сказала Люба, — тогда ты был еще малявка, ничего не понимал. Тогда было издали. Чего ты видел, ничего ты не видел. Ты близорукий».

«Я не близорукий, — возразил он. — Я даже Марс вижу».

«Это совсем другое дело. Если принесешь, покажу совсем близко».

«Прямо сейчас?»

«Сейчас нельзя, могут войти. И потом, здесь негде. Мне же надо лечь».

«А когда?»

«Когда хочешь. Хочешь, завтра». «Слово даешь?»

«Вот те крест, — сказала она и размашисто перекрестилась. — Честное ленинское, честное сталинское и всех вождей. Сука буду. С места не сойти».

Он все еще колебался.

«А чего показывать-то, — проговорил он презрительно, — ничего там нет».

«Нет, есть, — сказала девочка, таинственно улыбаясь. — Если бы не было, то и смотреть было бы неинтересно. А тебе самому интересно».

Она выскользнула наружу, вернулась.

«Иди быстро, — прошептала она, — никого нет…»

Как назло, ящик не поддавался. Она приплясывала перед подъездом, под моросящим дождем, зорко поглядывая по сторонам, пока он трудился на противоположной стороне переулка. «Заклинило, вот ч-черт…» — буркнул он, когда она подбежала к нему. «Заклинило, заклинило… Герой сопливый». Она нажала на что-то, и конверты посыпались на мокрый тротуар.

Вдвоем ввалились в парадное, девочка отфыркивалась и трясла мокрой головой. Разложили добычу на батарее.

«А если войдут?»

«Балда, не видишь, они все промокли… Не дрейфь, никто не войдет».

«Ты же сама сказала».

«Чего я сказала?»

«Ты сказала, что могут войти».

Она изучала конверты.

«Завтра покажешь?» — спросил он.

«Чего?»

«Завтра. Ты же обещала».

Девочка подняла брови, изобразив крайнее удивление.

«Ишь ты какой. Разбежался! — сказала она, обводя его презрительным взглядом. — Обещанного три года ждут, ясно? Мало каши ел, чтоб у девчонок подсматривать! Обещала… Да, обещала, если принесешь конверты, а ты?.. А ну вали отсюда. Хрен моржовый! Иди на х…!»

Человек, которого уподобили огородному овощу, да еще почему-то моржовому, смотрел на нее сквозь злые слезы, повисшие на ресницах, но она больше не нуждалась ни в каких сообщниках.

Сволочь, гнида вонючая, ты сам — враг народа. Думал, гнида, никто не узнает? Хер тебе! Ей достаточно было сравнить почерк письма с обратными адресами на конвертах. И все стало ясно. И никуда от меня не денешься, думала она. Пис-сатель сраный…

Страшная месть требовала и страшного времени. Как известно, таким временем является полночь. О, сладострастие справедливой расправы, желанное совокупление с жертвой… Она укрылась там, где ее никто не мог найти. Уселась, водрузив перед собой керосиновую лампу. На стене, за спиной девочки, колыхалась ее косолапая тень и касалась головой двускатной крыши. Дом отходил ко сну, и в темных недрах квартир уныло-торжественно били кремлевские куранты. Оркестр играл «Интернационал». Двенадцать часов. Смежив глаза, она раскачивалась взад-вперед, подражая деду, бормоча заклинания, дикую смесь молитв и проклятий. Разложила на коленях письмо. Теперь — к делу. Она раскрыла платье. Короткий удар финкой в грудь. Потекла кровь. Она схватила вязальную спицу, окунула кончик в черную струйку и проткнула гнусное имя писателя доносов, витиеватую подпись на конверте. Пригвоздила его всюду, исколола все места, где стукач упоминал о себе. Дом отходил ко сну. На Красной площади были слышны гудки автомобилей, и оркестр играл «Интернационал». Вставай, проклятьем заклейменный! Конечно, это было всего лишь радио. Но все знали: в самой высокой башне Кремля, под шпилем с рубиновой звездой, медленно поворачиваются гигантские зубчатые колеса, скрипят цепи, вращается ось. И две огромные стрелки сходятся вместе, неподвижно стоят под верхней точкой золотой каймы циферблата, и оркестр играет «Интернационал».