Александр Айзенберг - Imperium

Как телята лижут, аж щекотно.

– Ну, ладно. Ты за дверью подожди… Я сам с твоим родственником поговорю… Давай, давай… Как тебя зовут, парень?

– Гай Гаргилий Гемон, божественный.

– Гай Гаргилий Гемон… Это хорошо… Сколько ты ему пообещал за должность управителя? Говори… Другого выхода нет, ты же знаешь. Пять тысяч?! Юпитер Великий! Вот аферюга! Значит так, давай эти пять штук сюда, и я тебе делаю это место… Четыре… пять тыс… сяч… Ну, будь здоров, Гай Гаргилий Гемон…

Старый воин – мудрый воин… Хе-хе… брат… Нет, парень, ищи себе другого брата, а это теперь мой брат!

Веспасиан подбежал к закрывшейся двери и успел-таки подслушать: – Грошовая побирушка!

Император вытер пот со лба и устало улыбнулся: «Вот гнусный александриец! Но сейчас я его нашел! X-ха! Дешевкой не рождаются, ею становятся… Как тогда орали в Александрии Титу, когда он объявил о снижении налогов?… „Мы его прощаем (меня!) Он просто не умеет быть цезарем“.

Цезарем… Там, в Александрии, привыкли к своим Птолемеям… Какая бы сволочь не была – лишь бы божественная… А у нас?… Тоже есть разные… Но только люди уже устали от всего этого. Как расцветет какой-нибудь очередной пустоцвет, так и наступил золотой век, так и пришло к нам любимое Богами солнце с какой-то особенной миссией… А жрать нечего… И что будет завтра тоже не знаешь… И все воинственные такие. Одному тебе, деревенщина, ничего такого не надо… Но пора уже порядку быть, в самом деле… И придется все-таки тащить на собственной спине обломки, как тогда на восстановлении Капитолия…

Веспасиан вспомнил тяжесть плит, как тянуло поясницу… непроизвольно потер то самое место короткими тяжелыми негнущимися пальцами.

Да, главное – это мир… Потом остальное… Чтобы не могли тебя прирезать в твоей постели так: просто потому, что кто-то захотел… Чтобы не было голода… Делаем потихоньку, делаем…

Император устал. Он уснул. Уснул сидя, как бывает со старыми людьми. Спал он, широко разинув рот. Слюна стекла по подбородку. Он спал и разговаривал с вороном. Тем самым. Вздорная птица прыгала и резким голосом кричала в самое ухо: «Ну, что? Хочешь быть богом? А? Нет? Станешь им, станешь! Вот так же вот, когда-нибудь уснешь… и навсегда. Навсегда! Навсегда!»…

Глухая, как и я иногда… Да, тогда точно почувствую, что становлюсь Богом… А не хотелось бы!… Богом… Придумывают же такое… Ах, ты, ворон… Что ж ты так хр-р… хр-ра-пишь… хр-р…

– Слушай, как здорово…

– Отлично.

– А ты знаешь, я – как пьяная. Немножко одурманивает.

– Ну! Ты устала. Ты устала, ты устала. Все! Выключаем, тушим свет, идем спать.

На работе плохо… Кажется, я ее теряю… Теряю… Хе-хе. Ну, и что!… Вот, лучше выпью стаканчик…

– А-а, сынок… Поиграем? А, ты сам. Ну, давай… Давай-давай… Игрушка наша…

День был жаркий. В Помпее шла избирательная компания. Борьба развернулась в основном между Клавдием и Марком Церринием Ватией. Должность эдила! Это не шуточки: полиция и снабжение города. Здесь нужен солидный человек. В принципе, граждане Помпеи ничего не имели против остальных кандидатов: одним энтузиастом больше, одним меньше… Дело хозяйское: пожалуйста, но что из этого? Ну, Везоний Прим голосует за Гнея Гельвия, как за достойного человека. Ну, и все понимают, что они оба больные на голову, этого у них не отнять, но это же их проблемы.

– А зачем нам чужие проблемы? – говорил своей команде Клавдий. Клавдий был популярен. Он мог даже при всех похлопать по плечу хлебопека Требия. Потом вытирал руки и говорил: «И ничего в этом нет особенного. Со мной можно просто. Я – демократ.» И шепотом для своих добавлял: «Это на греческом».

Марк Церриний Ватия не был демократом. Не было у него таких предков, как у Клавдия, и он не мог позволить себе роскоши не быть аристократом, и поэтому Марк не хлопал по плечу хлебопека Требия. Только временами он запирался в кабинете, доставал из сейфа набор шариков, жонглировал ими и вспоминал молодость… У него была великолепная эпирская собака. Настоящий молосс! Кто понимает, разумеется. Он занимался чревовещанием и гавкал за нее в нужный момент. Потом она подохла, и он купил ей новый поводок вместо старого. Этот поводок лежал в сейфе и, всякий раз открывая дверцу, Марк думал: «Зачем мне этот поводок» – и тер шею.

Потом его переманили в мимы. Но там Церринию не понравилось, и он решил попробовать играть в трагедиях. Когда труппа прогорела, Марк понял, что ему осталось заняться только политикой. Он имел римское гражданство, неплохо подвешенный язык и остатки актерской популярности. Если он говорил речь, в ней неизменно присутствовали следующие обороты: «великий римский народ», «на нас лежит великая миссия защиты порядка во всем мире», «это сфера наших интересов, и мы никому не позволим их нарушать», «римские боги – лучшие боги в мире – стопроцентные римские боги» – и при этом у него выступали слезы на глазах, надрывы в голосе были не хуже, чем у Эзопа в роли Ясона, когда он объясняет Медее, почему он должен с ней развестись и как ей от этого будет хорошо. Он бил себя в грудь и, потрясая выправкой легионера из театральной толпы, требовал поиграть мускулами, разбить и уничтожить варваров, а затем подарить им мир. Воинственен он был до чрезвычайности; в армии, правда, не был, ему помогли с грыжей, а призвать по возрасту его уже тоже не могли.