Михаил Окунь: Андрогин

Впоследствии он не мог вспомнить, что же говорил конкретно. Во всяком случае, он убедил себя, что именно ее и не хватало ему всю предыдущую жизнь, и только она может оправдать его жизнь последующую. Почему она ночует по подъездам? (Впрочем, она могла бы задать ему тот же вопрос.) В этом страшном городе, в этой грязи… Прячется от кого-то? Сбежала откуда-то? (Ответы его не интересовали.) Она обязательно должна жить у него! Он будет ей заботливым опекуном, да что опекуном — отцом (мысль о возможном наличии родителей он даже не допускал), а когда-нибудь, если она его полюбит… У него есть небольшая квартира, он будет работать для нее, она ни в чем не испытает нужды. Он уже сейчас любит ее!

Так пережевывал он манную кашу из текстов добротных русских бытописателей второго ряда, когда неожиданно просто девчонка ответила:

— Хорошо, поедем.

Они сели рядом на подоконник. Надо было о чем-то говорить, и он понес обычную пошловатую чепуху — набор баек опытного застольного говоруна. Они как всегда безотказно срабатывали, и девчонка хихикала. Его губы стали время от времени касаться ее уха и щеки, и он вроде как заново слегка хмелел.

— Ты меня любишь? — наконец выпалил он. (Ему всегда требовалось, чтобы его непременно любили.)

— Да, — отвечала она, и они поцеловались.

Посидели еще. Стало как-то скучновато.

— Жаль, выпить нечего, — посетовал он и несколько неуверенно решился на довольно идиотскую фразу:

— Нам надо закрепить нашу любовь…

Она опять ответила просто:

— Потом. Вот приедем к тебе…

Отказ подогрел, и его вновь бурно понесло: нет, здесь, сейчас…

— Не могу я сейчас, блин, не могу. Понимаешь?

— Это ничего… — он споткнулся на следующих словах. — Можно и по-другому… Ну, например… (Ему хотелось говорить об этом, объяснять, смаковать.)

Он ожидал любой реакции, но все опять разрешилось сразу, хотя тон девчонки стал совсем другим:

— Ну, сделаю. Пристал как банный лист…

И она покорно опустилась перед ним на колени.

Он положил левую руку ей на плечо, правой погладил по бритому затылку.

Плотная живая влага охватила и обожгла его. Спустя секунду вся механика включилась в общее взаимодействие. Послушный посылу руки, колючий шар поступательно задвигался вверх-вниз, доставляя остро нарастающее наслаждение. Шершавый поршенек искусно засновал по своей отдельной сложной траектории.

Он откинул голову и почувствовал затылком металлический холод оконной ручки. Этот холод напомнил ему, что происходящее — реально.

Через двадцать минут все изменилось. Она стояла в двух шагах, отвернувшись и хмуро глядя в лестничный пролет. Он, украдкой проверив, застегнуты ли брюки, фальшивым бодрым тоном говорил, что через полчаса начнет ходить транспорт, они поедут к нему, она примет душ, позавтракает. «А что дальше? — сверлила мысль, — куда я ее дену?»

Она внимательно взглянула на него и произнесла тихо, но решительно:

— Я пойду.

Он всполошился:

— Куда, зачем?!

— Меня ждут.

— Где?!

— На вокзале. — И добавила, подумав: — Хочешь, пойдем вместе.

Предложение показалось ему нелепым. Какой еще вокзал?…

Она медленно двинулась к выходу. Тупой страх взял его за горло: через минуту ее не будет — уже никогда!

Идя за ней, он быстро, сбивчиво говорил, приводя какие-то убедительные аргументы и в то же время чувствуя, что слов не находит, тряс ее за плечо, хватал за рукав (при этом она вырывалась, а однажды тихо, но внятно процедила: «Да зарасти ты говном!»). Он клянчил и чуть не довел себя до истерики, выкрикнув, что если она уйдет, он сейчас же разобьет оконное стекло и вскроет себе осколком вены. В то же время ему казалось все более невозможным выйти вместе с нею в раннее февральское утро и по черным улицам пешком отправиться к враждебному вокзалу с его бомжами, ментами, тетками, спящими вповалку подле своих тюков, и какими-то неведомыми приятелями девчонки — должно быть, стаей опасных голодных волчат.

На площадке второго этажа он взял себя в руки, остановился и стал смотреть ей вслед, окончательно поняв: не вернуть.

Приоткрыв входную дверь, юное существо в жалком пальтишке-обдергайке остановилось, обернулось, лицо его стало жестким, по нему скользнула неприятная хитроватая ухмылка:

— Слышишь, мужик! — Он уже не удивлялся переменам, произошедшим в ней. — А я не девчонка — я пацан!

Дверь пушечно выстрелила, секунду были слышны быстрые удаляющиеся шаги, почти бег.

Он остолбенел. Ну конечно же, парень! Ему припомнились и ломкий голос, и избыточный пушок над верхней губой и на щеках. Мальчик… А он-то — с его патологическим неприятием голубых!.. Или все-таки соврала?