Андрей Ефремов - Искусство уводить чужих жен (сборник)

Но вот в один прекрасный день я прихожу домой и обнаруживаю Лильку, рыдающую так, словно у нее разом умерли все родные. Она сидит на полу между креслами, колотит ногами в пол, захлебывается и ничего толком сказать не может. Я ее хватаю и пытаюсь переложить на диван, потому что вокруг нее на полу осколки стекла, и не хватало нам еще ранений. Лиля, однако, начинает вырываться, бьет меня по чему ни попадя и даже рычит. Тут я начинаю понимать, что у нас никто не умер и что события развиваются именно в направлении жизни.

Мы все-таки оказываемся на диване, я Лилечку обнимаю и держу изо всех сил.

Минут через двадцать она начинает подвывать, потом икать, как ребеночек обревевшийся, потом засыпает ровно на три минуты. Проснувшись, Лиля высвобождается у меня из рук и приносит газету. В газете фотка нашего Валерия Викторовича и дурацкое его интервью. Но прикол-то весь в том, что этот козел сфотографирован около своей картины («новое нонконформистское полотно известного маэстро»), а на картине – мы с Лилькой трахаемся без зазрения совести. У Лильки лицо стало деревянное. Она говорит: «Читай». И вот я читаю, а она дрожит, так дрожит, будто по ней ток пустили.

«Что же означает, маэстро, такой поворот в вашем творчестве?»

«Помилуйте, нет никакого поворота! В советские времена я писал доярок и сталеваров, ну, иногда физиков каких-нибудь. Героев эпохи. Эпоха теперь другая, герои другие, а я их по-прежнему рисую».

«Не просматривается ли здесь замысел целого проекта?»

– Хватит, – сказала Лилька.

Тут я увидел, что наркоман ползет к Иванушке по нарам, и заторопился. Мне все казалось, что девиантное это существо вот-вот задаст такой вопрос, что все наше сидение обернется дурацким непотребством. У меня вообще мало веры в людей.

– Иван, – сказал я поспешно, – уж вы простите, но как-то не верится, чтобы из-за этой картины и такая истерика. Нет, я не хочу сказать, что для вашей подруги нет вопроса, что такое хорошо и что такое плохо Вы поймите меня. Но, как бы это сказать… Ну нарисовал он вас, ну изобразил, так ведь Лиле же не в депутаты пробиваться. Ну что ей все это? И откуда чувствительность такая? Тут перебор, тут явный перебор! – Я даже загорячился, потому что и в самом деле – бизнес-леди, которую сиянием собственного тела можно привести в такое исступление, это, знаете, абсурд, нонсенс, сон верблюда. То есть я так думаю. Наркоман, кстати, после моего вопроса пополз обратно. Значит, и в его облачной голове что-то такое завертелось. Но вот Геннадий посмотрел на нас с сожалением.

– Эх, пацаны, – молвил Иван. – Лилька на себя, на голую, даже мне смотреть не разрешает. А этот мазила… он же ее у нее и украл. Это, пацаны, понимать надо. Хотя от одного от этого она бы так не колотилась… Тут вот что: берем куриные ноги, или клюкву из Карелии, или человека, нужного человека – и зарабатываем на этом. К куриным ногам – один подход, к клюкве – другой, к нужному человеку – опять другой. И все играет и поет. И, между прочим, приносит бабки. А если что-то поет не так, как надо, значит, оно нам не надо. И вся наука.

И вдруг оказывается, что это оно само решает, что ему надо и что – не надо. И хрен ты от него избавишься. А Лилька уже всех построила, и каждый у нее стоит на своей клетке и по-своему называется. А тут что – бунт на корабле! революция! Ты себе представь, академик всю жизнь Павлов мучает собак, и вдруг выясняется, что не он за ними, а они за ним наблюдают. Свихнуться можно.

Когда Лилька успокоилась, она вспомнила свое недоеденное высшее образование и сказала:

– Это, Ванька, флуктуация. А раз это флуктуация, ты ее победишь. А если ты ее не победишь, мне – кранты.

– Все-таки я с веником клёво придумал, – сказал коммерсант Геннадий, а больше не сказал ничего, хоть мы и подождали немного. Вот забавно: Иван Перстницкий тоже смотрел на коммерсанта с Сенной как будто бы с надеждой. Но не получилось обмена опытом. Тогда и Иван замолчал и молчал довольно долго.

– Ну, ладно, – сказал он наконец, – говорить – так все. А то получается: солнышко светило, а подштанники хоть выжимай. Короче, Лилька тогда в психушку загремела. Ненадолго, и ничего с ней особенного не было, а только я испугался. Я так испугался, что решил Валерия Викторовича убить. Признаюсь без колебаний, потому что маэстро наш сегодня живее всех живых, а самое прикольное, что он за меня будет горой стоять. – Тут Иван всхлипнул и страшным, переломанным голосом сказал:

– Не приведи вам Господь, пацаны, увидеть свою женщину, как я Лильку видел. И я тогда поклялся, что будет наш живописец мучиться и не просто мучиться, а будет знать, за что мучается. Так я решил.