Владимир Козлов: Политика

Мы залезаем на кучи песка, которые накопал год назад земснаряд – земснаряд увезли, а песок остался – и зарываемся в песок. Вокруг, на обоих берегах Вонючки, торчат ряды одинаковых девятиэтажек, а над ними, сплющиваясь к горизонту, висят облака.

– Ты помнишь, когда в первый раз здесь купалась? – спрашиваю я у Ленки.

– Не помню. Мы раньше, когда была маленькая, сюда каждый год приезжали, но купалась я или нет, не помню. А потом родители развелись, и несколько лет мы вообще не приезжали. А потом я приехала одна, и мы с бабушкой пришли купаться. Мне лет двенадцать было. И там пацаны купались – такого же возраста, как и я, или чуть старше. Они купались на надутых камерах, а потом вылезли из воды и пошли вдоль берега – наверно, домой. И там был мальчик один без ноги. Он прыгал на одной ноге и катил свою камеру. Меня это очень тогда потрясло.

– Видел я того пацана в детстве. Пару раз. Он не отсюда, просто приезжал к кому-то.

– У него протез обычно?

– Не знаю. Я его только на Вонючке видел. И что с ним случилось, тоже не знаю. Ладно, хватит про всякое грустное.

Сверху над нами пролетает самолет-«кукурузник». Мы смотрим ему вслед.

Сидим на трубах и пьем портвейн, закусываем белым хлебом. Можно сказать, мы провожаем Ленку. Солнце уже зашло, и на небо наползают с востока темно-синие рваные облака, становится холодно.

– Вот фигня какая, – говорит Стас. – Лето кончается. Скоро и на трубах не посидишь по-нормальному.

– Хер с ними, с трубами. Не всю же жизнь на них сидеть. – Гоша смотрит на Стаса, выпивает свое вино и передает мне стакан. Я наливаю себе.

– А хоть бы и всю жизнь. Мне здесь по кайфу.

– Ни хера тебе не по кайфу. Просто тебе сейчас нечего делать, вот ты и сидишь здесь с нами. А потом закончишь школу, поступишь в институт…

– А может, я никуда поступать не буду.

– Будешь. И я буду. Куда-нибудь. Чтоб в армию не идти. А ты, Ленка, куда?

– В историко-архивный.

– А-а-а…

– Спой, Стас. А то что-то сегодня ты только пьешь. У тебя петь лучше, чем пить получается.

– Ну, ладно…

Стас поет песню «Видели ночь». Когда он выпивши, у него получается лучше. Не то, чтобы совсем хорошо, но лучше, чем когда трезвый.

Подходим с Ленкой к ее подъезду.

– Давай зайдем ко мне, – говорит она. – Чаю выпьем.

Подъезд такой же, как мой: воняет мочой, на лестнице валяются окурки, а стены лифта коряво расписаны названиями хэви-метал групп.

Ленка открывает дверь своим ключом и шепчет мне:

– Старайся потише: бабушка уже спит.

Квартира воняет нафталином и старыми тряпками, как почти все квартиры, в которых я когда-нибудь был. Ленка включает свет в тесной прихожей, забитой старой обувью и шмотьем. Мы разуваемся.

– Пошли сразу в комнату. Я сделаю чай и принесу.

Я подхожу к окну. Девятый этаж. Панорама всего района. Уже поздно, и светится мало окон. Слышно, как гудят машины на кольцевой.

Ленка приносит чай и начатую пачку печенья.

– Ты, наверно, не смогла бы здесь жить, – говорю я. – У вас в Москве все по-другому.

– Не смогла бы.

– А приезжать тебе нравится?

– Раньше нравилось, а сейчас – не знаю.

– Поэтому ты так рано едешь назад? Еще ведь две недели до школы.

– Да.

– Что – да?

Ленка улыбается. Мы целуемся, стоя перед окном.

– Твои будут тебя ругать, если ты не придешь?

– Не знаю.

Мы стоим у открытого окна и курим. Скоро утро. Не слышно никаких звуков, только монотонный гул машин на кольцевой.

– Тебе было хорошо? – спрашивает Ленка.

– Да.

Я вижу, что ответ ее разочаровал. Надо было сказать «классно» или «офигительно» или что-нибудь в таком духе.

На кухне звенят кастрюли. Значит, бабушка уже встала. Я испуганно смотрю на Ленку.

– Не бойся. Я взрослый человек. Мне – семнадцать через три месяца.

– И она это понимает?

– Понимает, но не хочет смириться. Мы из-за этого ссоримся.

– Во сколько твой поезд?

– В двенадцать ноль две. Как раз хватит времени, чтобы собраться и доехать до вокзала.

– Проводить тебя?

– Нет. Я терпеть не могу, когда провожают. Ругаюсь всегда насчет этого с бабушкой. И она уступает.

– Ты позвонишь из Москвы?

– Да.

Я выхожу из комнаты. На кухне что-то жарится, наполняя прихожую запахами. Я тихонько обуваюсь и отрываю входную дверь.

Стою на балконе, пью пиво из папиного загашника, курю и смотрю на серые облака. Мне погано. Я понимаю, что Ленка не вернется сюда, не приедет, потому что ей с нами неинтересно, потому что ее жизнь – там, в Москве, а здесь – бабушка, которая скоро умрет, и друзья детства, которые просрут свою жизнь в спальном районе говенного города.