Татьяна Москвина: Она что-то знала

– Ну и что там?

– Не считаю нужным отчитываться перед тобой.

– Вы это потише! – скомандовала Алёна. – Прошлый раз собирались на день рождения Петра Степаныча – так подрались. За это, за свет истины.

– На сытый желудок, гусем объевшись, хорошо очень про свет истины покалякать… – вставила строгая Наташа, и женщины засмеялись чему-то своему.

– А скажите, кто теперь в Театре Ленсовета главным режиссёром? – спросила у Анны Татьяна Егоровна.

– Никого пока нет. Трудно с главными режиссёрами.

– Потому что настоящей воли нет! – сказал Октябрь Платонович. —Агрессия есть, алчность есть. А доброй воли нет.

– Ура! – воскликнул румяный, всем восхищённый Огурчик. – За добрую волю!

Пили все вместе, мало кто пропускал, а к собственным алгоритмам Октября давно привыкли – пьянели же по-разному. Но, надо заметить, дружно. Не было шибко вырвавшихся вперёд и нарочито отстающих. Чувствовался коллектив. Настоящий, спаянный и споенный, естественно рождённый в боях коллектив.

В Огурчике, конечно, проглядывал пьяница, русский пьяница наилучшего вида – добродушный, слабый. Алёне он не подходил ни по каким статьям – на посторонний взгляд, а там, внутри супружества, кто ж его знает. О многом говорила та ласковость, с какою Алёна принимала оплошки запьяневшей Огурчиковой руки: он утратил точность налива и то переливал жидкость в окружающие рюмки, то недоливал, а было, что и сшиб сосуд ненароком, размашистой дланью; Алёна преспокойно оплошки исправляла и что-то тихо бурчала мужу. А не то что на весь стол гавкнуть: «Ну началось! Кретин!» Такого не было. Мирный дух витал над столом. Ось напряжения между Октябрём и отцом Николаем ощущалась как давняя и безобидная – так перелаиваются соседские собаки для развлечения хозяев.

Ванечка же, которого мама называла «Иван Алёнович», к «молочку из-под бешеной коровки» был очевидно равнодушен, как и его молоденькая, смахивающая на прогрессивную пионервожатую из старых фильмов жёнка Света. Анна подумала, что это хорошо для Алёны, тяжело жить среди пьющих, хотя и неизвестно, что будет дальше…

Вдруг с годами и заскучает Иван Алёнович той непонятной, яростной скукой-тоской, какою ни с того ни с сего заболевают жители русских равнин, напрасно заливая водкой раскалённые угли-углы души. Ползёт из полей и лесов, где лежат неоплаканные и неотпетые, забытые русские, да и не русские, косточки павших в битве за жизнь – за которую биться не надо, которая всем даром дана – ползёт эта чёрная, злая скука-тоска, тоска неисчислимой и безнадёжной вины. Виноватых-то нет в живых. Вот и хватает ядовитый, зубастый туман кого попало.

И дивятся соседи: что это с парнем сделалось! Как сглазили. Пришёл из армии, гонял весёлый на мопеде, и вдруг опиваться начал до бесчувствия, в год облинял, зачах. А что у вас, хрестьяне, в лесочке берёзовом под поселком зарыто? А зарыто там полтыщи хрестьянских душ, ещё с Гражданской. Так что занапрасно вы в той роще красные грибы берёте, нехороши грибочки-то. Когда пронесёт, а когда и заберёт. Да у нас почитай вся земля такая! Да мы уж лучше и думать про это не будем. Мы уж лучше на этом бескрайнем кладбище без крестов построим бизнес-центр в сто этажей. И заживё-о-ом!

А до сотого этажа чёрная, положенная вам, завещанная вам предками тоска – думаете, не доползёт?

– …Кирпич пойдёт, – гудел Касимов. – Это наше потому что, сто пятьдесят лет наше. Васильевы! Из нашего кирпича! Церковь, школа. И что? Всё как штык!

– Подождать надо, Петя, —уговаривала Касимова Алёна. – Накопления нужны. Сам знаешь, если в этом году всё путём с урожаем – мы в полёте.

– Время идет, Алёна, – отвечал Касимов. – Сколько я ещё протяну?

– Петечка за всё волнуется, – сказала Наташа, поглаживая мужа по руке. – У Петечки сердце. Хотя и в переводе значит «камень»…

– Пётр – камень, да, – отозвался Октябрь. – Только наши Петруши все не каменные. Это как-то вас по ошибке назвали. Это отец Николай наш на самом деле Пётр, а вы, Петруши, – все на самом деле Коленьки альбо Васечки. Алёна тоже не Алёна, а Мария по-правильному. Один я назван как надо.

– Как нехристь назван. Нечеловеческим именем. У тебя и святого нет. Будешь когда креститься – человеческое имя возьмешь, – подал голос неправильно названный отец Николай.

– Креститься не буду, – отвечал Октябрь безгневно. – Потому что я человек серьёзный, и если уж приму что на себя, так должен всё исполнять. А христианства я исполнять не могу. Я врагов не прощаю и понять, для чего это прощение нужно, не в силах. В воскрешение во плоти не верю, да и не «чаю» его вовсе, этого воскрешения из мёртвых. По-моему, нет никакого смысла всю эту ораву и воскрешать. Наверняка человеческие индивидуальности повторяются, и на определённые типы и виды людей придутся дикие тыщи воплотителей. И для чего? Какой мы тут общий язык найдём, хотя бы мы и воплотились? Ну, может, воскрешённые чекисты с воскрешёнными опричниками и договорятся… А так предвижу сплошную неразбериху. Да будет вообще как в Гражданскую – каждый со своей правдой… А уж церковь твоя, отец Николай, и вы, бородатые, – это уж мне совсем поперёк натуры. Скучные вы. Всё бубните. Гундосите. Вид такой надутый. Всё судите мир, всё корите людей, а по какому праву? Чем вы лучше-то?