Кингсли Эмис: Я хочу сейчас

– Весной выйдет.

– Господи! Вас не согнуть, верно, Рон? А эта о чем?

– О зубных врачах.

– О! Боюсь, вы меня не найдете среди читателей. До смерти боюсь этих гадов.

Шофер (мох в его ушах поблескивал на солнце) сказал:

– Мой зубодер даст вам успокаивающее. Говорит, это вполовину облегчает его работу.

– Эй, старина, придержите язык, – попросил нараспев Хамер. – Хватит с меня на сегодня ваших вонючих комментариев.

И продолжал, обращаясь к Ронни:

– У вас это должно хорошо получиться. А сколько продано той, что о психиатрах?

– Примерно восемнадцать тысяч.

– Ха, чертовски здорово. – Хамер выкатил глаза, показывая, как потрясен. Затем несколько раз тряхнул головой. И задумчиво спросил: – Сколько вам лет, Ронни?

– Тридцать шесть.

Хамер шумно втянул носом воздух…

Явно настала пора переходить к делу.

– Кого вы заполучили на сегодня, Билл?

– Не очень занятная компания, боюсь. Можно сказать, что в некоторых областях мы вычерпали бочку до дна. – Хамер подкрепил это базарное выражение, назвав актрису, известную свободомыслием, весьма почтенного музыковеда, корреспондентку – лауреата международной премии и парламентария-либерала. Все были достаточно знамениты, чтобы оказаться более чем желанными для Ронни, как бы ни были агрессивны или скучны. Под конец Хамер сказал, что в отличие от передачи прошлой недели эта «ничего не открыла и никого не потрясла».

– А кого вы раздобыли в тот раз? – спросил Ронни, хотя, конечно, прекрасно знал. – Я не успел тогда вовремя, задержался в студии.

– Жалко, старина, что пропустили. – Хамер снова выкатил глаза – чтобы показать, что видит его насквозь, но не обижается. – Это была одна из лучших дискуссий, какие я устраивал. Или видел.

На сей раз он назвал знаменитого дамского портного, эстрадного певца и чемпиона по боксу, который, добавил Билл, говорил больше всех.

Ронни казался потрясенным:

– О чем же шла речь? О марихуане? Кажется, припоминаю.

– Нет, о марихуане была предыдущая. А тут об АПАРТЕИДЕ.

– Хм. – Ронни очень надеялся, что они с Хамером не начнут спорить об апартеиде. Это удовольствие он может получить в любом доме, да и в студии. Ронни считали политиком, притом левым, поскольку политика, и особенно левая, была в моде, а значит, помогала продвинуться. Мода переменится (он давал на это от полутора до двух лет), и Ронни подчинится ей. Он втайне работал над романом о ДОБРОМ чиновнике в Анголе, где провел в прошлом году десять дней. Договорился с очень солидным издателем, что ранняя и совершенно забытая книга его стихов (зарифмованных, ритмичных и в каком-то роде осмысленных) появится как перепечатка в один день с романом. День решил выбрать сам. Он также работал над своей внешностью, смягчая яркость рубашек, сужая галстуки, отказываясь от полосатых, как леденцы, курток, подкарауливая момент, когда можно будет стричься покороче. Как сказал Хамер, Ронни заслуживал продвижения. Но сейчас действовал вопреки интересам карьеры. Позволил чувствам пересилить стремление продвинуться, то есть потворствовал тому, что считал своим недостатком. Хамер говорил, что все мы в Англии несем долю вины за судьбу черных и цветных в Южной Африке. Ронни, не спрашивая себя, согласен ли он с Хамером или нет, понял, что больше не вытерпит ни секунды: чем слушать болтовню об АПАРТЕИДЕ, лучше уж пойти на пьесу Арнольда Уэскера. [2]

И, не оставив собеседнику и доли секунды на возражения, выпалил одним духом:

– Это совершенно верно, но, Билл, если можно отвлечься, пока мы не приехали, что за люди тусуются у Райхенбергеров, он адвокат, верно?

От такой диверсии на менее натренированном лице, чем Хамерово, показалось бы удивление и недовольство. В глубине души – маленькой области, не соприкасавшейся с остальным Хамером, – он был совершенно равнодушен к судьбе Южной Африки, как и к остальной части мира, лежащей вне орбиты телевидения и газет. Да и там выбирал о чем заботиться. Но все равно такой резкий поворот разговора – вместо, скажем, атаки на роль Англии в бурской войне или сравнения с Освенцимом (что явно подготовило бы следующий ход в игре!) – был крайне неуместен. Возможно, он переоценил Апплиарда. Хамер гадал, почему этот лицемерный, тщеславный подонок решил отбросить их взаимные маневры, – ДА кто поверит, что помешавшийся на моде засранец, карабкаясь по служебной лестнице вверх на пузе, обдирая коленки, не знал того, что знает весь Лондон, – кто бывает у Райхенбергеров. Впрочем, что такого во «Взгляде»? Дешевая журналистика. Газетная дрянь.