Линдгрен Торгни - Шмелиный мед

Он набрал в черпак воды, вышел с ним наружу и вылил на Минну, чтобы остудить ее. Ее глаза заплыли, — наверное, это было облегчением для нее, она ведь не выносила солнечного света, волосы с головы падали, как облетает пух с пушицы. Щеки, подбородок и шея стали у нее багровыми и вздулись, а кожа пошла трещинками.

— Но ты ни словечка не скажешь Хадару!

— Ни словечка.

Утром четвертого дня, когда он вышел к ней, она была мертва. Позволила солнцу взять себя. Она сидела в плетеном кресле мертвая. Красивая, но по-другому, чем прежде, округлившаяся. Он так и не сумел понять, что на нее нашло, какие мысли бродили у нее в голове, что за безумие ее поразило, может, ей просто-напросто захотелось проверить, не сумеет ли она привыкнуть к солнцу.

— А Хадар? — спросил Катарина.

Хадар? Нет, ничто из этого Хадара не касалось, он лишь целиком нес ответственность за случившееся, был виноват во всем, но сверх этого не имел никакого отношения к делу.

Когда они вернулись домой после похорон мальчика, он, Улоф, и Минна, ров был засыпан, это сделал Хадар, точно мальчик никогда и не существовал. И он, Улоф, сказал Минне: «У Хадара одно на уме — изводить и губить».

Потом они увидели, как Хадар уехал на машине; Минна уже сидела в плетеном кресле, она сидела на южной стороне, так что, пожалуй, ничего не видела, но должна была слышать треск мотора и визг колес по щебенке. Хадар умчался на такой скорости, что дорожная пыль донеслась аж до самого их дома, что-то гнало его вперед, может, совесть.

Там, стало быть, Минна и сидела. А он стоял. Он, который так хорошо понимал Минну, который знал ее вдоль и поперек!

— Ты можешь это уразуметь? — спросил он. — Можешь хоть как-то понять?

— Мне пора идти, — сказала она. — Надо уложить Хадара спать.

Хадар пропадал несколько дней, и он, Улоф, начал было надеяться, что тот больше не вернется.

После того как Минна умерла, он, стало быть, смог отвезти ее в поселок, чтобы Хадар ни о чем не узнал; он отвез ее туда и похоронил в том виде, в каком она была, получилась чуть ли не семейная могила — она и мальчик.

— Ежели ты хоть словечко скажешь Хадару, одним словечком обмолвишься о Минне, ты меня видишь в последний раз!

И она заверила его еще раз:

— Ни за что не скажу.

Значит, ты уехал, — сказала она Хадару. Когда сын — твой и Минны сын умер, летом пятьдесят девятого, ты уехал?

— Я никуда не уезжал, — возразил он. Ежели человек уезжает отсюда, значит, он непредсказуемый.

— Но ты же завел машину и уехал?

Нет, этого он не помнит. Нет, он никуда не уезжал. Насколько он помнит. Такое ему и в голову прийти не могло — уехать.

Уехать отсюда для него все равно что умереть.

Тот, кто уезжает, в конце концов должен вернуться, и это, вероятно, ужаснее всего, намного ужаснее, чем уехать; у того, кто возвращается, нет ничего, кроме разочарования и раскаяния, досады и горя.

— Так говорит Улоф, — сказала она. — И тебя не было много дней.

— Значит, он помнит про меня? — спросил Хадар. — Называет меня по имени?

— Да, — подтвердила она. — Он помнит про тебя. Не забывает тебя ни на минуту.

160

161

Пока я был жив, — сказал Хадар,

я

тоже много чего помнил про себя.

И он заверяет ее, Катарину, что его память все еще не заржавела, он способен, когда пожелает, пробудить ее к жизни. Как, например, сейчас, насчет поспешного отъезда после смерти сына. Когда Улоф позволил сыну умереть. Сейчас, коли она уж заговорила об этом.

Ежели ей хоть чуток интересно, он может отлично припомнить тот день и то, что он и правда в каком-то отношении уехал, в этом отъезде не было ничего величественного или рокового, он просто взял да уехал. Ему это было необходимо. Он вдруг понял, что с этих пор ему больше не с кем будет делить селедку и свинину. Никогда больше никто не переступит порог его дома и не скажет: «У тебя нет кусочка свинины, Хадар?» Или: «Наверняка у тебя осталось для меня полселедки».

Никто с этих пор не будет сидеть напротив него за столом, чистить селедку, намазывать масло на хлеб и причмокивать. А человек создан так, что ему надобно время от времени с кем-нибудь делить трапезу. Соленую свинину и селедку. Поэтому он просто взял и уехал.

Но тут поистине нечего вспоминать. Он смутно представлял себе, что кого-нибудь найдет, что ему кто-нибудь повстречается, не какой-то

особенный человек, а именно кто-нибудь.

Ежели ей так приспичило, он даже может вспомнить все проселки, по которым он ехал, подъемы, когда вода в радиаторе начинала закипать, места, где он ночевал, деревни, через которые он проезжал, не в силах заставить себя нажать на тормоза, круг колбасы и сыр, которые подошли к концу, что и вынудило его в конце концов вернуться домой. Таким образом — коли ей угодно, он и это вспомнит, — он вернулся с пустыми руками. Вот как просто было дело.