Дмитрий Быков - Орфография

«Лавка искусств» поражала изобилием; Ять горячо пожалел об отсутствии денег. Нечего было растравлять душу зрелищем этого великолепия, и он решительно прошел к Казарину.

Казарин был дома, один, — лежал на постели, укрывшись пледом; у него было холодно — ржавую печь он сегодня не топил. В комнате пахло гнилью, болезнью — даром что было по-монашески голо и чисто.

— А, Ять, — сказал он без всякого выражения, словно они виделись вчера. — Заходите, рассказывайте, что нового.

— Рассказывать долго. — Ять присел на кровать. — Что, нездоровы?

— Да, знаете… впрочем, это давно. Где вас носило, что не заходили? Пошел слух, будто вы за границу подались… Чаю хотите? Есть чай, настоящий.

Казарин всегда был несколько томен и вял, но сейчас в его слабости не было и тени притворства: лицо приобрело зеленоватый оттенок, щеки ввалились, он едва шевелился, а когда протянул руку — указать на расписную чашку, в которой заваривал чай, — Ять поразился худобе этой руки и неуверенности всех его движений. Отрастил он, кроме того, огромные ногти — желтые и кривые, хищного вида, никак не сочетавшиеся с хрупкостью, почти бесплотностью самого Казарина.

— Благодарю вас, я пил сегодня. Как вы, как Марья?

— Марья ушла, — спокойно сказал Казарин. — Она, кажется, на Крестовском теперь.

— Простите, ради Бога, — проговорил после паузы опешивший Ять. Казарин прикрыл глаза.

— Ничего, ничего. Что тут такого. Вы же не могли знать… Это давно уже случилось.

Ять ощутил при этом известии толчок счастья, которого немедленно устыдился: выходит, не только у него случается такое. Вид идиллической пары, счастливая и цветущая Ашхарумова — все это сильно уязвило бы его; он опять позавидовал бы Казарину — даже больному.

— Ушла, ушла, — повторил Казарин, не открывая глаз и не шевелясь. — И я думаю, правильно. Это должно было быть, и лучше, что так. Вы решите, вероятно, что я зол на нее, — нет. О, если бы я мог быть на нее зол… Но иногда я думаю, что и сам бы хотел… не сразу, конечно, не с начала, но чем дольше, тем сильней я подталкивал ее. Знаете, есть сюжеты… их власть велика; полюбил молодую, привязал к себе, мучил — ясно же, что уйдет, должна уйти. Бывают такие молодые, что остаются по доброй воле, и не ради тебя, а потому, что видят в этом служение. Согласитесь, так хуже. Есть тут какое-то вранье. Если хотите курить — курите, у нас теперь много всякого… добра.

Он лежал вытянувшись, говорил медленно и едва слышно.

— Вам не до меня теперь, — сказал Ять. — Я зайду еще. — И он поднялся уходить.

— Посидите, — просительно выговорил Казарин. — Посидите, вам я могу сказать… я же знаю, у вас было подобное. Мне надо говорить, я привык, что в комнате кто-то есть, и одному трудно… До сих пор ошибаюсь — доплетаюсь до этих, с лотками, и говорю: дайте нам… нам нужно… А между тем нам ничего не нужно, и я почти труп. С ней было бы хуже, но без нее… — Он неожиданно всхлипнул, из угла закрытого глаза скатилась маленькая слеза.

— Но мне казалось, она любила вас, — после паузы заговорил Ять. Казарин открыл глаза — огромные, черные.

— Она и теперь любит, — с жаром сказал он. — Конечно, любит. Это самое страшное. Она приходит иногда — вы знаете? Не может сразу уйти, и я это терплю. Что прикажете делать, ведь ей тоже трудно. Привычка, и потом, я всего третий. Первого стараются забыть, со вторым долго мучаются, с третьим впервые узнают счастье и помнят долго… В том-то вся и беда, что любит. Если б она ушла из-за того, что разлюбила, — я не мучился бы, я был бы теперь здоров… Это другой уход. Если б не давняя ненависть к этому слову, я сказал бы, что это уход идейный. Но и это не совсем то. Ей, видите ли, показалось, что там — жизнь, а здесь — только я, который боится выйти этой жизни навстречу. Опасно любить жизнь, вы не находите? Она всегда уходит.

— Я думал об этом, — кивнул Ять. — У меня, в сущности, то же самое.

— В самом деле? Расскажите! — потребовал Казарин. — Мне нужно теперь.

— Это надо рассказывать или очень долго, — улыбнулся Ять, — или не рассказывать вовсе. Я за этот месяц пережил, считай, всю российскую историю — бывшую и будущую. Там только и стало понятно, за что я ее люблю. С ней, понимаете ли, в короткое время можно успеть очень много — все ускоряется вдесятеро. Ну, а в конце, естественно, — все как всегда. Она теперь за границей, а я тут. И боюсь, что теперь это уже последний разрыв. Во всяком случае, она не вернется, да и я вряд ли уеду — я вовсе там себя не мыслю… Казарин кивнул.