Дмитрий Быков - Орфография

— Конечно, — удивился Барцев. — И «Лориган Коти» — искусство, и обертку от него еще в музее выставят, вот увидите.

— Но вы не учитываете одного, — погрозила она варежкой. — «Лориган» — «Лориганом», но прошлое у меня все-таки было одно. И если вы не можете его угадать, то и вольно вам доказывать, что могло быть то, а могло — другое… Так же и в стихах: Слава может угадать и поэтому пишет мучительно и мало, а ваш Альтер…

— Да какой же он мой?

— Хорошо: наш Альтер ничего угадать не может и потому без усилия пишет о том, как он не может угадать. Разницу видите?

— Вы опять хотите сказать, что Мерка одна!

— Почему, она может быть разной. Просто теория ваша… извините, но в ней Крестовский дух. Революция, все можно. Пойду и напишу: «Корова здорова», и будет лучше Пушкина.

— Понял! — торжествующе воскликнул Барцев. — Теперь понял. Извините, иногда нужны вопросы и даже прямая провокация. Наконец все вижу. В общем, вы невероятно самолюбивы. Но это у вас идет не оттого, что — вот, я хороша, — а от причастности к чему-то, что вам дорого. Если вас оскорбляют или просто не любят, то это в вашем лице не любят само искусство, саму жизнь, если хотите. Гликберг называет это переносом: вы за другого обижаетесь, а не за себя. Дальше: вы страшно здоровы. Вы здоровы так заразительно, что даже бедненький Альтер немного стал мужчиной. Я поражаюсь вашей двужильности — а ведь я сам… — Он быстро и неожиданно подхватил ее на руки, немного покружил и поставил. — Это был не жест, как говорит Гликберг, а демонстрация, как говорит она же.

— Положим, — задумчиво сказала Ашхарумова. — Насчет переноса вы с ней правы — я действительно всякий раз обижаюсь не за себя… Насчет здоровья — ну, это нетрудно.

— Подождите, это ведь не всё. Вы падки на лесть, по той же причине, по которой обидчивы. У вас плохая память на стихи, вы запоминаете только то, что вас сильно задело. Почерк у вас прямой — заметьте, я ведь его не видел! В детстве вы дружили только с мальчиками. У вас мог быть старший брат… да, старший брат, скорее всего, есть.

— Есть, — она внимательно посмотрела на Барцева. — Вы знакомы?

— Нет, — поморщился он. — Вы хотите, чтобы всё совсем просто… Потом: вы легко помогаете, и чем труднее требуемая помощь — тем больше вас это захватывает. У вас нет такого, что — вот, моя жизнь, мои дела, почему я должна все это бросать и на другого тратить… Для вас нет разницы — что писать стихи (которых вы, я думаю, с гимназии не пишете), что кормить какого-нибудь, например, кота или спасать его с крыши, — так?

— Кота даже интереснее.

— Вы легко засыпаете, — перечислял он все быстрее, — вы любите есть, вам нравится Шопен, вам никогда не давалось фортепиано, вы терпеть не можете бездельничать, вам нравится чувство опасности, вы хорошо вяжете, у вас в детстве была птица, вы знаете немецкий, у вас никогда не было собаки, левым глазом вы видите чуть хуже, вы охотно поехали бы в ресторан с Распутиным, вы уверены в своем бессмертии, я вам все еще не надоел?

— Всё правильно, — засмеялась она. — И с Распутиным бы поехала, обязательно. Из всех исторических злодеев не поехала бы только с Иудой. Они оба нарочно замедляли шаг, им не хотелось расставаться так скоро.

— Но заметьте, в половине случаев вы говорили первое, что в голову взбредет.

— Совсем нет. Вы недооцениваете метод. Я ставлю себя на ваше место, полностью перевоплощаюсь — и вот… Что и требовалось доказать! Когда-нибудь я напишу этим методом целый роман. Все романы написаны неправильно, но мой будет правильный. Когда революция, роман должен взрываться изнутри. В него придет масса. Каждый герой появляется и исчезает, недолго помаячив перед камерой — как, знаете, в съемках. Главного нет.

Но тут Барцев, разрезвившийся и утративший всякую солидность, вдруг резко замолчал и инстинктивно попытался заслонить собою Ашхарумову: навстречу им по набережной медленно, тяжело шел сутулый человек с огромным камнем в руках. Он тащил его из последних сил, надрываясь, — хотя и человек был большой, под стать камню; он остановился передохнуть — остановились и Барцев с Ашхарумовой.

— Проходите, — сказал он издали слабым, тонким голосом. — Проходите, на меня не смотрите. Я передохну и дальше понесу.

— Вам помощь не нужна? — с облегчением спросил Барцев.

— Нет, это я могу только один. Только сам.

Он постоял немного и снова поднял свой камень и, кряхтя, прижимая его к груди, потащился дальше. Камень тянул его вперед и вниз, и несчастный переносчик тяжестей словно на каждом шагу падал, в последний момент успевая восстановить равновесие; слышно было его сиплое дыхание.