Дмитрий Быков - Орфография

Кинематограф «Паризиана» на Васильевском представлял собою полуподвальное помещение с десятью рядами по двенадцать кресел, служившее некогда пивной (запах пива впитался в стены и сделался дополнительной приманкой для публики). На всех сеансах шла кинодрама в пяти частях «Поруганные грезы», слепленная ханжонковцами в 1916 году. Кинодрама была сильная, со специально приглашенной из Парижа звездой варьете Мари Суаре (которая, точно, была приглашена из варьете, но харьковского, и звалась на самом деле Варварой Суриковой). На вечерних сеансах перед «Поруганными грезами» демонстрировалась видовая фильма из двух частей «Полет фельетониста Кокини на дирижабле, в Одессе». Кокини, в настоящее время сотрудник одесской ЧК, в недалеком прошлом журнальный репортер, без обмана летал на дирижабле, и это было еще самое невинное из его предприятий. О нынешних его занятиях тоже можно было бы снять неплохую видовую фильму.

Льговский без проволочек прошел со стариком прямо в комнатку около кассы, где директор кинематографа Кугельман пил спирт. Жизнь Кугельмана в последнее время была нервная. Он с минуты на минуту ждал, что у него реквизируют помещение. Трудно было представить, кому могло понадобиться такое помещение, но ведь и пели большинства других реквизиций не мог объяснить никто. Кугельман боялся и поэтому пил спирт, и тут вошли двое — маленький, крепкий, лысый, весь в черной коже, и длинный, старый, в потрепанном пальто, хмурый и глядящий в пол.

— Имею честь говорить с директором? — вежливо спросил маленький, кожаный. Непонятно было, каких он лет: может, двадцать, может, и все сорок. Кугельман почуял было слабое, теплое дуновение надежды: кожаный был как будто еврей.

— Я директор, — сипло сказал Кугельман, не успевший запить спирт.

— У меня мандат от наркома образования, — вынул бумагу кожаный, и у Кугельмана оборвалось сердце. Это была реквизиция, конец.

— Я тоже имею мандат от наркома образования, — сказал он.

Мандат действительно был, его написал для Кугельмана писарь Петроградского гарнизона, уверявший, что он умеет выправлять такие бумаги; правда, бумага давала лишь право ночного передвижения по городу — без этого права Кугельман не мог бы показывать ночные картинки, особенные картинки из самой Одессы, попавшие туда из Марселя, — неподвижные, но очень интересные для матросов.

— Ваш мандат нас не интересует, — улыбнулся кожаный. — Мы пришли выступить с лекцией перед зрителями.

В следующую секунду Кугельман испытал облегчение, которое не с чем было сравнить. Сердце его, остановившееся было, забилось с утроенной силой. Он боялся, что его удары будут слышны гостям. Он нагнулся, достал из корзины для бумаг бутыль спирту и взболтнул ее перед кожаным.

— Не желаете перед лекцией? — спросил он уже вполне по-свойски. — Очень хороший спирт, настоящий медицинский.

— Откуда? — пресекая панибратство директора, поинтересовался Льговский.

— Ах, оставьте. Довоенный запас, — отмахнулся Кугельман. — Может быть, ваш товарищ выпьет?

— Я выпил бы, — вдруг сказал Борисоглебский. — Сильная натура напряжением воли подавляет опьянение, но питательность спирта выше хлеба, выше даже масла, а энергийные затраты организма на его усвоение значительно ниже.

— Ну, налейте, — разрешил Льговский. Он чувствовал смутную вину перед стариком, которого сначала привел на прилукинскую дачу, а теперь вот втравил в еще более сомнительное предприятие. — Когда у вас ближайший сеанс?

Кугельман вынул тяжелые, безвкусные серебряные часы с механикой.

— Через двадцать минут. Перед началом кинодрамы — видовая фильма, я вам предлагаю читать между ними. Когда зритель будет уже заинтригован. Я вас лично представлю.

— Не надо, — брезгливо сказал Льговский, которому был противен этот развеселившийся трус. Льговский и вообще питал предубеждение против своих братьев по крови, но, как философ, понимал, что национальные предрассудки приводят к религиозному миросозерцанию, которое с формальной точки зрения было системой ложной и противоречивой. Поэтому он предпочитал о еврейском вопросе не думать, но уж очень не любил одной черты, наблюдаемой им в любом еврее: все они, когда проходила опасность, слишком явно радовались и чересчур быстро расслаблялись, — тут же начинались панибратство, заигрывания, предложения «випить» и прочая атрибутика, которую он называл «синдромом внезапно отпущенного».

— Ну, не надо — так не надо, — развел руками Кугельман. — Билетов можете не покупать.