Эдуард Лимонов - Исчезновение варваров

Вдобавок советская мораль по происхождению вовсе и не советская, вовсе и не так уж навязанная. В основе советской морали лежит не по приказу Ленина и Сталина вдруг взятая и насильственно насажденная мораль октября 1917 г., но мораль низших классов общества, даже и не рабочая, но крестьянская, ставшая после грандиозной вспашки Российской империи плугом революции (и ликвидации высших классов) всеобщей усредненной моралью. Советская мораль есть адаптированная для всего общества старая крестьянская мораль: привычка к жизни «миром», совместный антагонизм крестьян к помещику, к барам вообще, к ростовщику — ее основные элементы. (Автор считает нужным заявить, что он не идеализирует советскую народную всеобщую мораль. Как и во всякую массовую мораль, в нее входят составными элементами и ханжество, и бесцеремонное подавление индивидуальностей. Но игнорировать существование этого кодекса поведения Иванов Ивановых значит допускать тягчайшую ошибку в любых политико-социальных вычислениях.)

Возбужденные толпы, состоящие из Ивановых всех национальностей, сегодня растеряны так же, как и психика отдельного Ивана Иванова. Чего придерживаться, во что верить, как себя вести? Как себя вести в стране, где черное еще пять лет назад стало белым? Сотни психологических проблем атакуют психику Ивана Иванова. Определить себя по отношению к новым богатым — одна из них, и немаловажная. Честно богатым? "Нечестно богатым", — подсказывают из глубины десятков поколений крестьянские предки. (Один из корней антисемитизма именно это «нечестное», по мнению народной морали, происхождение еврейского богатства. (Нет нужды напоминать о том (надеюсь), что всеобщее еврейское богатство — сказка.) Христианская церковь, католическая особенно строго, запрещала христианам заниматься ростовщичеством. Еврейская религия, как известно, не запрещает занимать деньги под проценты. Посему это ненавидимая массами профессия многие сотни лет была еврейской привилегией).

Раздробленная на тысячи Советов депутатов (в одной Москве 34 Совета!) по десяткам республик, по сотням министерств, изошедшая в дебатах (часто это сырые эмоции вслух), власть катастрофически ослабла. Здесь не место выяснять причины ее слабости, нас интересует то, как слабость власти сказывается на ежедневной жизни Ивана Иванова и на его психике.

После наступления темноты улицы советских городов пусты. Они разительно похожи на улицы городов из мрачных фильмов о мрачном будущем. Очевиден действительный сильнейший рост преступлений (связанный именно с ослаблением власти), этот рост зафиксирован официальной советской статистикой, о преступности ежедневно сообщают Иванову советские газеты. Иван Иванов переживает, если его дети-подростки задерживаются вне дома после наступления темноты, куда больше, чем обыкновенно нервничал советский отец. Страх вызывает в нем неврастению, ложится еще большим грузом на его психику. Сам он также не уверен в своей личной безопасности. Слухи об убийствах и действительные происшествия, о которых его информируют газеты (последнее — ужасающее убийство протоиерея А. Меня топором), столкновения с преступностью его соседей и коллег по работе не способствуют поднятию настроения Иванова. Живет он, вороша память, высчитывая, бурча, злясь, вздрагивая и боясь. Ему, отцу семейства, унизительно чувствовать себя беспомощным. Любая группа малолетних хулиганов способна сегодня терроризировать, если захочет, его семью, и он ничего не сможет сделать. Иванову страшно появившихся в советской жизни спортивного вида молодчиков рэкетиров и стыдно своих страхов. Постоянно сравнивая «тогда» и «сейчас», он боится этого сейчас и не хочет в то же самое время признать, что тогда было тише, спокойнее, лучше, счастливее, наконец. Вспоминая свои пятилетней давности недовольства бюрократией, застоем, коррупцией, привилегиями партийной аристократии, то, как он ругался вслед черным «Волгам», он вынужден признать, что в сравнении с мрачным «сегодня» за окнами прегрешения застойных бюрократов были детскими шалостями. Проехав с работы домой по грязному, в колдобинах мрачному городу, включив телевизор и поглядев двадцатиминутный показ какого-нибудь Каннского кинофестиваля или черт знает чего другого хорошего там, на Западе, Иванов чуть ободряется. "Вот у них ведь там хорошо, и мы переживем трудности переходного периода, и у нас, наверное, будет хорошо".

Приходит грустная, с пустыми сумками жена Иванова. После работы забежала в магазин. Проблема питания никогда не была легка в СССР. Мария Иванова стояла в очередях до 1985 г., и это было ненормальным нормальным явлением. Но перестройщики стали выдавать Ивановым сахар по карточкам, а с недавних пор появились очереди за хлебом, в последний раз подобный позор случился со страной треть века тому назад. Эта ситуация живо напоминает Иванову фильмы о чудовищной разрухе гражданской войны. Сам Иванов за всю его сорока- или пятидесятилетнюю жизнь в'разрухе не жил. СССР никогда не бежала впереди всех в мирововм забеге за процветанием, но пятьдесят—шестьдесят стран бежали сзади. В разруху повергали обыкновенно страну революции и войны. "Но ведь в 1985 г. не произошла война", — говорит себе Иванов. Мария и Иван Ивановы сквозь зубы клянут власть, но им стыдно выглядеть в собственных глазах людьми непередовыми и непрогрессивными. Логично, что они набрасываются на прессу, ищут у умных и опытных людей ответа на свои тревоги. Что будет? Что делать? Будет ли лучше? Почему сегодня так плохо и страшно?