Борис Карлов - Плагиат (Исповедь ненормального)

Все ждали, что скажет Берёзкина.

— Крути, — сказала она. — Дело не закрыто.

Потом, в последствии, я понял, что она, конечно, имела в виду Борга. Доктора Борга, зарезавшего скальпелем её первого и единственного. А мы… Нас она воспринимала не более, чем глупых обезьянок, с которыми одни проблемы. Но в тот момент я и Гусев приняли её слова на свой счёт и насторожились.

Зюскевич сел за пульт, сказал, что всё готово. Мы тоже были готовы. Он стряхнул пепел, сказал «поехали» и нажал кнопку.

Мысленно очертя головы, мы снова полетели вниз, беззвучно пронзая витки времени. На этот раз — в одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый…

Окна большой мансарды на улице Софьи Перовской разрисовали морозные узоры. Вылезшее из-за домов солнце вдруг их разом осветило, и лучи засверкали по православным образам, китайскими божками, красочным иллюстрациям из «Бхагавадгиты» и шитой серебряным арабским узором иудейской кипе на голове хозяина.

Царь русского рок-н-ролла открыл глаза.

Пятеро наложниц, жён его солдат-музыкантов, тут же стали молиться и плакать от счастья и окуривать своего господина благовониями. От курений над головою его высветилось загадочное кольцо.

Царь опустил ноги в тазик с подогретой водой, в которой плавали лепестки роз. Наложницы принялись омывать ему ноги, затем обтёрли насухо мягкими полотенцами, затем, отталкивая друг дружку и припав к тазику, выпили всю воду до последней капли.

БГ ступил в туфли с загнутыми носами и поднялся. По обычаю древних шумеров он не носил нижнего белья, и при виде его мужских достоинств наложницы издали вздох восхищения. На плечи его набросили подбитую горностаем алую атласную мантию, и он вышел из спальни в приёмную, служившую также по необходимости коммунальной кухней.

А здесь уже выстроились в ряд его верные солдаты-музыканты, бойцы рок-н-ролльного фронта. Маленький шут-арапчонок по прозвищу Африка закувыркался под ногами, и легонько дёрнул, ущипнул господина за крайнюю плоть, дабы вызвать улыбку на его лице. БГ потрепал Африку по жёстким кудряшкам, наклонился и с улыбкой что-то шепнул ему на ухо. Арапчонок засмеялся, захлопал в ладоши и закувыркался по ковру пуще прежнего.

Лейтенант Сева Гаккель, повернулся на каблуках и, шагнув строевым шагом, поднёс царю блюдо с поросёнком, обложенным кашей, пареной репой и черносливом. А на столе уже полно всего — и розетки с икрой, и гренки, и яйца всмятку в серебряных рюмочках. БГ кивнул, сел за стол и принялся неторопливо есть, бросая кусочки под стол. Там, под столом, резвился неугомонный арапчонок. То он рычал и хватал царя зубами за перстни с камнями, то подставлял ему кучеряшки, чтоб царь жирные пальцы об них вытер.

В эти дни БГ жил по религии туземцев острова Туканака, позволявшей разговляться после длительного зимнего поста, во время которого несчастные аборигены питались исключительно сухими колючками. По счастью, в тот тяжёлый период поедания колючек царь молился идолам острова Накатука, находившемся в противоположном полушарии. А эти идолы предписывали до наступления весны есть мясо, даже, по возможности, человеческое. Но БГ не стал есть человеческого мяса, хотя имел на это полное право. Великодушие и аскетизм царя вызывали потоки слёз умиления у его паствы.

Отведав понемногу того, другого, третьего и утерев рот вышитой салфеткой, царь поднялся из-за стола. Поблагодарил солдат за верную службу, вернулся в спальню, принял из рук индийского друга туго забитую травами раскуренную папиросу. Густо запахло ароматами неспешного Востока. Где-то негромко заиграл ситар из Белого альбома. Солдаты и наложницы прикрыли дверь и тоже сели завтракать. А там ещё много было. Смели в полторы минуты, посуду вымыли, прибрались. Тоже прилегли подремать где придётся. На какое-то время сделалось тихо.

В расположенной под самой крышей дома коммунальной квартире были прописаны ещё другие. Но они нарочно жили в других коммунальных квартирах, снимая там комнаты. А двери их собственных комнат были заколочены досками, потому что они, осознав в полной мере величие своего случайного соседа, совершенно добровольно съехали, чтобы, случайно попавшись ему на глаза, не смутить его своим дурацким видом.

Часа в два БГ снова вышел, выпил кофию, прогнал всех на улицу, прилёг на кровать с гитарой, в задумчивости тихонько пощипал струны. В это время он писал новую гениальную песню. Эти песни сами собой рождались в его воображении, не требуя темы или вообще какого-либо напряжения мысли. Килограммы переводной самиздатовской белиберды, прочитанной в юности, на всю жизнь одарили его неповторимым поэтическим лексиконом. И музыка была прекрасна; не без цитат, конечно, но всё-таки больше оригинальная. Музыка цеплялась за слова, слова за музыку — и рождалась новая песня. И он видел, чувствовал, что она тоже хороша.