Эдуард Лимонов - История его слуги

На кухню спускается Линда и мгновенно давится от смеха, завидя мой интернационал, рассевшийся на белых стульях. Я терпеть не могу, когда она спускается на кухню полоскать свои зубы, она же делает это несколько раз на день долго и шумно и всякий раз использует новый стакан.

— Эдвард, — ехидно говорит она, отполоскав свои челюсти, — не собираешься ли ты пойти в Блумингдейл? Надеюсь, ты помнишь, что Стивен просил тебя купить ему две дюжины трусиков, ведь он уезжает завтра утром.

Линда любит портить мне удовольствие. Впрочем, в Блумингдейл ходить я люблю, к тому же, я настроен, пользуясь случаем, купить и себе некоторое количество трусиков и счет сунуть Линде. Если удастся и она не заметит количества, а только заметит сумму, будут мне бесплатные трусики.

Я сваливаю из дома вместе с Кристофером и пуэрториканцем, отправляюсь по осеннему холодку и солнцу в Блумингдейл покупать хозяину underwear. Раньше это делала Линда, а не Дженни, как я думал. Дженни, оказывается, в тряпках Стивена ничего не понимала. Теперь эта обязанность свалена на меня.

В Блумингдейл пахнет дорогими духами, расхаживают богатые люди с пакетами покупок, в мужской секции строгость и приличие. Выбирал я долго и важно, ходил, смотрел и принюхивался. Дело это священное, спешкой его портить нельзя. На его трусики я все же, разумеется, потратил меньше времени, чем это ушло на то, чтобы отобрать девять трусиков для меня. Среди своих я даже приобрел несколько белых, были и синие и черные. Прекрасной формы, элегантной, небольшие, большими они быть не должны — вульгарно. Очень не дешевые трусики, чистый cotton. Мои были на размер меньше стивенских. Я заплатил и пошел счастливый, прижимая покупки к груди.

Выходя из дверей Блумингдейл, слуга чувствовал себя на вершине мира, хозяином жизни, на встречающихся отманикюренных, прилизанных девушек и дам смотрел свысока и с вызовом. Расступитесь! Хозяин жизни идет! А всего-то девять трусиков. По три в каждом цилиндре.

Шел, восхищаясь осенью, обратно в миллионерский дом и думал, что очень я люблю Нью-Йорк мой, и его вечное тревожное оживление, и что прижился я здесь, и едва помню Россию — сладкий детский сон. И еще я подумал, вдыхая осенний дорогой воздух, что был бы я, наверное, совсем другой писатель, может быть, типа Оскара Уайльда, родись я в богатстве, хотя дух бы, наверное, был бы неугомонный — такой, как сейчас. Летали листья, дул очень уже свежий ветер, у дома не было «роллс-ройса», и я облегченно вздохнул.

Оказалось, что варвар наш улегся вздремнуть. Устал. Линда и мистер Ричардсон чесали языками на втором этаже, при этом Линда автоматически раскладывала пасьянс — единственное ее отвлечение от работы. Нет, прошу прощения, я запамятовал другое ее увлечение. Когда у Линды выдается свободное время, она старательно вычерчивает на миллиметровой бумаге проект реорганизации ее «closet» — т. е. кладовки. Этот проект она чертит снова и снова с серьезностью, которой бы позавидовали проектировщики Асуанской плотины или Братской ГЭС. Я всякий раз подсмеиваюсь над Линдой, заставая ее за этим занятием. Как в Ноев ковчег, Линда пытается вместить в свою кладовку все, что возможно и невозможно: два file-cabinets, полки для книг и бумаг, даже небольшое бюро для работы. Конца проектировке не видно. Линда смеется сама над собой, но упрямо продолжает создавать все новые и новые проекты. Я посидел с ними немного. Ричардсон рассказывал Линде о причинах банкротства какой-то мелкой фирмы, мне стало неинтересно, и я ушел в сад. У нас на террасе — в цветах, спал брюхом кверху бродячий садовый кот, который при моем появлении приоткрыл один глаз, увидел, что это я, и закрыл глаз опять. Кот знает, что я его уважаю за самостоятельность, и потому дрыхнет себе, изгоняет из тела и шерсти влагу и згу, до этого выпало много дождей. Кот нежится на сентябрьском солнышке, он знает меня и ни хуя не опасается.

На корточках в траве перед своим домом сидит японец — знаменитый архитектор (впоследствии автор проекта знаменитой стеклянной пирамиды Лувра в Париже), и печально-удивленно смотрит на свой дом, затянутый в стекло, словно видит дом в первый раз в жизни.

«Спал бы Стивен подольше, — думаю я, — всем бы было так хорошо — мистер Ричардсон и Линда неторопливо бы пиздели на втором этаже, я сидел бы в саду». Дальше я начинаю философствовать. Я думаю, что японец и кот Стивену Гэтсби невидимы, он слишком грубо вмешивается в жизнь, а в нее, если что хочешь увидеть, следует входить осторожно, не вспугивая ее. «В общем-то его как бы и не существует — Стивена, раз ему не видны японец на корточках и кот, — думаю я. — Я же — слуга — более полезен миру, ибо вижу японца и кота и могу о них рассказать. Стивен видит только свои бумаги, чувствует свое тело, выполняет в мире двигательные, в основном, функции».