Эдуард Лимонов - Палач

Позволив Оскару обменяться примитивными любезностями с писательницей, Стив, не мешкая, потащил его дальше. В самом отдаленном углу гостиной, на границе между гостиной и внутренними покоями мистера Барона, откуда широкий коридор, увешанный обрамленными рисунками, вел, изгибаясь, в спальню и кабинет мистера Барона, там они нашли наконец «ее».

Подойдя к темноволосой женщине, сидящей в кресле, и девочке-подростку, склонившейся над ней, вполголоса беседующим — на коленях у женщины покоилась книга Бернис де Пасси, в книге были фотографии, — мистер Стив Барон обратился к женщине. Голос его, Оскар был уверен, что ему не показалось, чуть задрожал:

— Габриэл, я хочу тебе представить моего молодого друга Оскара. Он Палач…

Этого Оскар от Стива Барона не ожидал. Впрочем, может быть, он имел основания так представить Оскара.

— Оскар Худзински. Палач, — представился Оскар любезно, твердо и без эмоций.

— Габриэл Крониадис. Жертва, — представилась, встав с кресла, женщина и, подав ему руку, посмотрела Оскару в глаза. Не улыбаясь.

Заглянув внимательно в сухое загорелое лицо и в глубокие глаза женщины, Оскар понял, что связь их будет долгой-долгой. Губы Габриэл Крониадис были выкрашены черной губной помадой.

— Механика моей профессии очень проста, Стив. Я как бы своего рода фильм-директор. Я ставлю на моей сцене ситуации. Сценарием обычно служат мои собственные фантазии. Вот посмотри, Стив, — Оскар взял со стола книгу, — вот, к примеру, что делает Хельмут Ньютон… — Оскар полистал книгу… — Ну, остановимся хотя бы на этой фотографии. Блондинка, молодая красивая девушка, изысканно одетая, стоит ночью на крыше нью-йоркского здания. Сзади сочатся светом несколько зловещих небоскребов, похожих на космические объекты. Отвернув рукою юбку, девушка обнажила ляжки. Видны красивые длинные ноги, одна рука взялась за резинку, как бы отстегивая чулок…

Стив шумно задышал за плечом Оскара.

— Возбуждает ли тебя эта фотография? — спросил Оскар, хотя по шумно дышащему Стиву можно было понять, что да, еще как.

— Ну как тебе сказать, — замялся Стив. — Да, я думаю, возбуждает.

— Тебя в данном случае возбуждает беззащитность этого сладкого кусочка мяса, элегантной авантюристки, забравшейся в очень опасное время в очень опасное место. Заметь, Стив, что старая кирпичная кладка, ограждающая крышу, как бы дополняет картину заброшенности, грубости и опасности места, куда забралось столь нежное существо. Что тебе хочется сделать, Стив, глядя на столь нежное существо?..

Стив Барон топчется за стулом Оскара, вздыхает, потом хихикает:

— Конечно выебать ее, Оскар, что же еще…

— Правильно, Стив, — комментирует Оскар, радуясь внезапной сообразительности совсем уж безнадежного ученика. — Выебать ее грубо, напасть на нее, свалить на смолою залитую крышу, раздвинуть ей ноги до отказа, порвать на ней одежду, причинить ей боль… К этому призывает тебя ее особая беззащитность.

— Да, пожалуй, — согласился Стив стеснительно. — Да.

«Из уст бревна такое признание звучит очень трогательно», — подумал Оскар и продолжал:

— Но это твоя сторона восприятия ситуации, задумывался ли ты когда-нибудь о ее видении ситуации?..

— Эй, Оскар, как тебе не стыдно? Ты забываешь, что я писатель. Мне приходилось, и не раз, как бы это выразиться… перевоплощаться в женщину. Ты же читал мою последнюю книгу.

Оскар не читал последней книги Стива, он только перелистал «Выбор Елены», но Оскар извинился:

— Прости, Стив, я увлекся ролью лектора, прости.

— Пустяки, продолжай, Оскар, то, что ты говоришь, — интересно.

— Так вот, — взялся Оскар опять за учительство, — нежное существо наслаждается ситуацией по-своему. Ее сексуальность возбуждена не только опасностью ожидаемого ею нападения и тем, что она особенно беззащитна на мрачной крыше, по-видимому, где-то в даунтауне Манхэттена, но дополнительно возбуждена темнотой, грубостью кирпича, бетона, смолы, ржавого железа, то есть… — Оскар приостанавливается значительно, — реквизитом, Стив. Необычным реквизитом, окружающим сцену любви. Задумывался ли ты, Стив: почти во всех без исключения эротических романах мы натыкаемся в конце концов на грубое мрачное подземелье, на кованое железо, цепи, коряво сделанные грубые орудия пыток… Почему грубые? Потому что грубое оружие наиболее устрашающе выглядит, хотя, как ты знаешь, Стив, простой медицинский шприц может принести больше мучений, чем дыба. Однако дыба, один ее вид только, заставляет сладкой болью ныть живот жертвы. Или колодки.