Эдуард Лимонов - Коньяк Наполеон (рассказы)

— Хотите виски? — спросила старуха. — Возьмите, вон видите, за piano, столик с напитками. Есть ваше «J&B».

Вот именно в этот момент я ее и зауважал. Точнее, несколько мгновений спустя, когда, налив себе виски, я проделал обратный путь к компании и увидел, что она протягивает мне стакан.

— Налейте и мне. Того же самого.

Старуха девяноста одного года, пьющая виски, — такая старуха меня разоружила. Я безоговорочно примкнул к ней. Ну, разумеется, в переносном смысле.

— Минеральной воды? — подобострастно справился я, увидев среди бутылей на столе воду.

— Нет, спасибо, — сказала она. — От воды мне хочется писать.

Профессорша и Диана захохотали. Старуха, без сомнения, служила им моделью. Этакой железной женщиной, которой следует подражать. Ведь если у мужчин есть герои, то есть они и у женщин. Почему бы, то есть, им не быть…

— Расскажите о Мандельштаме, а, Саломея Ираклиевна?.. — Профессорша взглянула на меня победоносно, как будто бы поняла из моих жестов происшедший только что во мне перелом, взглянула, как бы говоря: «Вот, убедились, а ведь не хотели идти, глупец…»

— Ах, я же вам говорила уже, Аллочка, что я его едва помню… — Старуха пригубила «J&B». — Вы правы, Лимонов, не любя кукурузные гадости, все эти американские «бурбоны»… Я тоже не выношу сладковатых hard liquers… Возьмите crackers, Дианочка…

— Саломея Ираклиевна, оказывается, не знала, что Мандельштам в нее влюблен.

— Понятия не имела. Только прочтя воспоминания его вдовы… Натальи…

— Надежды, Саломея Ираклиевна!

— …Надежды, я узнала, что он посвятил мне стихи, что «Соломинка, ты спишь в роскошной спальне», это обо мне.

— «Соломинка, Цирцея, Серафита…» — прошептала профессорша, и гладко причесанные по обе стороны черепа блондинистые волосинки, даже отклеились в волнении от черепа, затрепетали. Профессорша была отчаяннейшая русская женщина, в прошлом пересекшая однажды с караваном Сахару, убежав от черного мужа к черному любовнику, но поэты повергали ее в трепет. В ее квартире я обнаружил двадцать три фотографии модного поэта Бродского. Тщательно обрамленные и заботливо увеличенные.

— А какой он был, Мандельштам, Саломея Ираклиевна?

Диана, телезвезда, ей не потрудились перевести, никто не догадался (а мы перешли, не замечая того, все трое на русский), однако безошибочно поняла трепет подруги. Когда я открыл рот, намереваясь объяснить ей, о чем идет речь, она остановила меня:

— I know, thats about poet.

— Ya, ya, Дианочка, about poet, — прокаркала старуха и захватила горсть crackers. — Какой? Неопрятный, скорее мрачный молодой человек, плюгавый и некрасивый. Знаете, существует такой тип преждевременно состарившихся молодых людей…

— Плюгавый! Как вы можете, Саломея Ираклиевна…

— Хорошо, Аллочка, низкорослый… Щадя вашу чувствительность, заменим на «низкорослый»… Я помню хорошо лишь один эпизод, случай, как хотите. Сцену скорее… Одну сцену. Это было еще до войны, до Первой мировой разумеется, мы расположились все на пляже — большая компания. Втроем, насколько я помню, мы сидели в шезлонгах, петербургские девушки: Ася Добужинская, она потом стала женой министра Временного правительства, Вера Хитрово, ослепительная красавица, и я… Рядом недалеко от нас возилась в мокром песке, вокруг граммофона, группа мужчин. Они вытащили на пляж граммофон, дуралеи, и корчили рожи, чтобы привлечь наше внимание. Среди них был и Мандельштам. В те времена, знаете, дамы не купались, но ходили на пляж…

— На каком пляже, где, Саломея Ираклиевна, где?

Профессорша трепетала теперь так, как, наверное, не трепетала во время обратного путешествия с караваном через Сахару. Всего лишь через трое суток после прибытия. За трое суток она успела убедиться в том, что больше не любит черного любовника. И в ней вновь вспыхнула любовь к ее черному мужу.

— В Крыму, если не ошибаюсь… Мы все, хохоча, обсуждали мужчин в группе. Знаете, Лимонов, — почему-то обратилась она ко мне персонально, — обычные женские циничные разговорчики на тему, с кем бы мы могли, как говорят французы, faire l'amour. Когда мы перебрали всех мужчин в группе и речь зашла о Мандельштаме, мы все стали дико хохотать, и я вскрикнула, жестокая: «Ой, нет, только не Мандельштам, уж лучше с козлом!»

— Ой, какой кошмар! Бедненький… Надеюсь, он не слышал… Как вы могли, Саломея Ираклиевна?..

— Я была очень молода тогда. Молодость жестока, Аллочка. Но он не слышал, я вас уверяю. Мужчины лишь поглядели на нас с крайним изумлением, может быть решив, что мы сошли с ума.