Леонид Бородин - Ловушка для Адама

– Противоречишь, – заметил я.

– В чем?

– Если дом построен, то с какой-то целью. Не ради же его самого! Если я осколок, то для чего-то, а не просто так, чтобы потом слиться… Зачем тогда было разделяться на осколки?

Петр оживился, повернулся ко мне.

– Ага! Значит, тоже думал!

– Не помню…

– Тогда получается, что в роли осколка я что-то должен совершить, а вернувшись, привнести с собой в мировой разум, чего у него не было раньше? Но это противоречит главному положению всех религий, что Он – совершенен! И вообще, тогда я, как осколок, всего лишь инструмент Его эгоизма… Где же ошибка? В федоровский бред о всеобщем воскрешении я никогда не верил. На хрена, спрашивается, умирать, чтобы потом воскресать в виде обновленных осколков! Тавтология! Либо от части к целому, либо наоборот. Третьего не дано. Не бывает!

– Но там же полно еще всяких шифров…

– Например?

– Например, любовь. Бог любит человека. Человек должен любить Бога. В этом же тоже что-то запрятано…

Петр пожал плечами.

– По-моему, банально. Человек любит Бога, то есть высшее качество и стремится к нему. Возникает обратная связь. Образ воздействует на сознание. Это все уже было. Кажется, у Платона. Я же хочу знать – зачем я был! Элементарно! Имею право?

– Почему был? – тихо возразил я. – Ты есть…

– Оставь! Все, может быть, проще и суровее. Страшно подумать! Что если, как вселенная – условие для жизни, так и миллиарды людей – условие для отдельных, для единиц, которые действительно что-то свершают?! Единицы! А все остальные – только отходы производства! Но тогда-то я, понимаешь, я же знаю, что не свершал ничего! Это я стопроцентно знаю. Тогда я точно – в отход…

– Кончай…

– Нет! Надо честно следовать логике. Ведь возможно, что эти Единицы появляются раз в сто лет. Раз в пятьсот лет! В тысячу. И тогда даже шанса нет, чтобы присмотреться, догадаться, КТО, и стать рядом хотя бы. Как в тумане… Может, наше с тобой время – сплошные отходы. А может, наоборот, этот кто-то был рядом, на расстоянии шага, а я не узнал, потому что обречен на вторичность…

– Если бы был рядом, ты узнал бы… – возразил я и поморщился от собственной неискренности. Между им и мной возникала, возрастала стена пустоты, которую видел и чувствовал только я, а он лишь бился об нее головой. Я же был не честен с ним, потому что имел очень странную информацию как раз о себе, но поделиться ею с Петром не мог, хотя бы потому, что сам лениво закинул ее за плечи и оставил на потом… А ведь не зря, не случайно завязался весь этот разговор!

– Ты вот про любовь заикнулся, – продолжал Петр устало, – да, конечно, догадываюсь, что есть в этом что-то многозначное, в слове именно, в шифре. Умом догадываюсь. Но во мне-то нет ничего похожего даже! Досада одна. Разве я виноват, если любви нет, а досады – хоть выблевывай!

– Ну чего ты порешь! – возмутился я. – И мать ты не любишь, да? И Юльку? И я для тебя прохожий?

– Ты-то при чем! – взорвался Петр, вскочил. Лига его я не видел, потому что темнота воцарилась полная, видел только нависшую надо мной фигуру его.

– Ты!

Замер вдруг. И была странная пауза. Потом Петр развернулся и быстро пошел прочь. Так быстро, что в темноте растворился через мгновение. Шаги его я еще некоторое время слышал, но скоро полная темнота соединилась с полной тишиной, и соединением этим отделился я от всего живого и неживого и то ли вознесся куда-то, то ли провалился, но из мира выбыл или выпал. Были только я и камень, который выщупывал руками, чтобы не потерять равновесия, чтобы не обмереть от страха перед пустотой…

Потом было медленное возвращение. Крик ночной птицы, шорох Озера и шорох ветра в дальних зарослях, мое порывистое дыхание, наконец. Затем была возврашена и возможность движения. Поднялся с камня, оглянулся. Там, где жилище, – темно. Люди спали. В небе не было луны. И хорошо. Я не хотел свидетелей. До своего дома добирался ощупью не менее получаса. Руками выщупал ступеньки, дверь, стол в комнате, спички на столе. И лишь когда лепесток желтого пламени сформировался в дрожащее сердечко, аккуратно водрузил над светильником стеклянный саркофаг. Сел за стол. Голову на руки. Смотрел на огонь или в огонь, словно хотел постичь тайну горения. В действительности – не хотел. Я хотел жалеть Петра. Но вот этого как раз и не мог. Не жалелся он. Никак! Совсем другие чувства просились к свободе. Например, очевидное мое преимущество перед Петром. В отличие от него я знал любовь, причем в самом таинственном значении этого слова-шифра. Петр перемудрил, в то время, как тайна любви в бескорыстии, только и всего! С первого моего шага на Север всю свою жизнь я подчинил любви к маме. В подчинении не было насилия, но не было и корысти. Я ушел от прежней жизни радостно и свободно. Пусть некоторые точки, что я расставил над прошлым, были похожи на кляксы, но они там и остались – в прошлом. Ничто из брошенного мною за мной по следу не бежало. Бескорыстие мое подтверждалось еще и тем, что я сознавал: мама моя – вовсе не пуп земли, и при желании можно было бы отыскать более значимые цели посвящения жизни.