Джеймс Данливи: Самый сумрачный сезон Сэмюэля С

Хозяйке каждый раз требовалось время мысленно разжевать его реплики, она беспомощно улыбалась, буравя взором эту черную дыру, это непознаваемое нечто, нависающее солидным брюшком по ту сторону мебельной преграды: наполовину человек, наполовину зверь, на две трети джентльмен, сумма и то не сходится. И, сделав голос вкрадчиво-дружелюбным, она ввинчивалась, влезала в его жизнь:

— Герр Сэм, ваш мозг слишком много думает.

— Вот-вот, он и сейчас думает. Думает, почему бы нам не завалиться в койку. В нашем-то возрасте. Беда прямо.

— Герр Сэм, чем вы там занимаетесь в своих комнатах, когда по три дня не выходите.

— Я думаю.

— А о чем вы думаете.

— А о чем вы думаете.

— Я думаю, это у вас заскоки.

— Пожалуйста, продолжайте, Агнес-психогенез.

— Почему вы поселились в Вене.

— Чтобы, когда придет пора с собой покончить, я мог бессовестно заставить венцев разбираться с останками.

— И не стыдно.

— Но, надо отдать им должное, венцы не то что швейцарцы.

— Хотя не в моих привычках божиться, я скажу: слава Богу, герр С, слава Богу, по крайней мере мы не швейцарцы.

Такие сценки позволяли отвлечься от неполадок во внутреннем, так сказать, трубопроводе. И от эпизодической загадочной пульсации в паху, из-за которой ночами он отплывал в страну грез с тем же ощущением безнадежности, с каким нарезал круги по комнате, пытаясь ухватить Агнес за пятую точку, настолько внушительную, что на крутых поворотах она за хозяйкой не сразу и поспевала. Потом — минуты отчаяния, она ускользает в свою квартиру, сидишь несолоно хлебавши, и пустыня от горизонта до горизонта, и опускаются веснушчатые руки. И голос шепчет с ясного неба. Эй, привет, когда же ты наконец вылечишься, вылечишься, вылечишься. Потом к окну, прослушать гулкий грустный гомон колоколов собора Святого Стефана и посмотреть, как там солнце. Взошло ли снова. И еще острее ощутить желание отчалить на белом катере да по молочной реке с кисельными берегами прямо в старость.

Сэмюэль С всегда носил пиджак. И галстук, аккуратно повязанный под белым воротничком, пристегнутым к рубашке в тонкую полоску. Он заклеил окна, чтобы в комнату не проникали ни лязг трамваев, ни копоть. Хладнокровно дрейфовал по тротуарам, словно айсберг, — все одиночество в подводной части. До которой ни матери, ни миру никакого дела. В детстве играл как-то с приятелем, тот говорит, если признаюсь матери, что не верю в Бога, она умрет на месте, и Сэмюэль С бегом домой, мама гладит на кухне, а он ей: «Мам, знаешь что, я не верю в Бога», — а она ему: «Да что ты говоришь, передай, пожалуйста, прыскалку». Его первое озарение. Родители слишком заняты, чтобы во что-то верить.

Десять утра, воскресенье, последний день июля, за окном панически голосит скворец, по ветке липы крадется кот, накрапывает мелкий дождик. Сэмюэль С сидит, зажав уши, зажмурив глаза и погрузившись в задачу по сферической геометрии — небольшое упражнение, чтобы запустить умственный механизм и отвести душу подальше. Тут под горой грязного белья едва слышно звякнул телефон.

Археология в быту. Раскопать черный аппарат и услышать голос графини, которая сказала, что вот, подумала. Не зайдет ли он к ней на утренний кофе.

Сэмюэль С бодро пустился в путь, трамваем, пешком, через порталы дворцов, аллеями парков и между колоннами внушительного серого здания, процокал каблуками по черно-белым плиткам мраморного вестибюля. Быстрый взгляд на себя в зеркало. Последний шиллинг вылетел лифтеру. Скромная умеренная расплата за скромную умеренную роскошь. Закрыть антикварные створки, подняться на три этажа. Тяжелая резная дверь. Улыбчивая служанка из деревенских препровождает в гостиную. Он невесомо коснулся губами руки графини, точно по правилам, да и по своему разумению тоже. Графиня закинула ногу на ногу. Самая интересная часть у них утолщается выше колена. Сэмюэль С стоял столбом, не знал, что делать, может, подскажут. Как в детстве, в гостях у друга, когда все сели за стол, поели супа, он вытер рот и вставать, а его спрашивают: «Ты куда», — и Сэмюэль С сказал, оглядевшись: «Домой, конечно. А что, дадут еще».

— Вы удивляетесь, зачем я вас позвала, герр С.

— Нет.

— Наверняка удивляетесь, в столь неурочный час.

— Вру — удивляюсь.

— Вы мне нравитесь.

— Опаньки.

— Что значит «опаньки».

— Вообще-то, графиня, это вопрос сложный, тем более в нашем мире. Где говорят одно, думают другое, короче, от таких признаний я начинаю нервничать.