Борис Черных - Есаулов сад

– Для аппетита, а нам налей по половине.

Отец неловко взял граненый графин и неловко налил в фужеры вино, явно обделив себя. Мать взяла из его рук графин и долила.

– Гутя, – виновато сказал отец, – я отвык от этой посуды и вообще…

Мать погладила ему руку, они помолчали. Серёнька уже признал в отце отца, но все еще смотрел в стриженое его лицо с недомоганием. Он чувствовал – за спиной стоит беда и бесшумно машет темным крылом. Он оглянулся – в сквозных проемах летнего павильона березы и дубы шелестели листвой, а вдали дворник, похожий на толстого снегиря, мел аллею.

– Я тебя никогда не забуду, ты меня никогда не забудь, – сказала мать, все еще держа руку свою на руке отца. – Сережа, пригуби.

Мать и отец наблюдали, как крохотный их сын пригубил пустой фужер, и, держась за руки и глядя друг другу в глаза, выпили вино.

Отец закурил, мать сказала:

– Ванечка, не сердись, я закурю тоже.

– Я не сержусь, – отец протянул матери папиросу, поднес зажигалку, но вдруг закашлялся:

– Я привык к махорке, Гутя, – сказал он.

– Скоро и я буду курить махорку, нищета урийская, – сказала мать, – Сижу за машинкой, думаю о тебе и так охота закурить. Не сердись, Ванечка.

– Что ты, что ты, Гутя… Серёня, ты поешь рыбки, ты не печалься, все будет хорошо. Придет день, мы гульнем по Есаулову саду. У тебя будет невеста в платье с гипюром и в лаковых туфельках, ты позовешь и ее, и мы гульнем. Папиросы «Дукат» будут продавать открыто и лучшее вино…

Серёнька потыкал вилкой в тарелку.

– Гутя, ты не забыла, сколько мне лет?

– А ты – сколько мне?

– Тебе, Гутя, семнадцатого сентября исполнится двадцать четыре года. Когда ты пробралась ко мне, тебе и восемнадцати не грянуло. Я долго потом думал, откуда ты взялась такая.

– Какая?

– Ранняя и любимая.

– И надумал?

Отец вздохнул полной грудью и быстро сказал, скороговоркой:

– Не вздумай долго вдовствовать.

– А тебе четвертого декабря исполнится двадцать семь. Ты правильно сделал, выбрав меня. У тебя был выбор. После тебя, Ванечка, останется он, и никого в мире, запомни, милый, Ты правильно сделал, что выбрал меня… Давай выпьем еще и пойдем, Серёньку жалко.

– Мамочка, да что жалеть меня, я поел и сижу, вы не торопитесь, я сегодня спать не хочу. Папа, – Серёнька впервые назвал отца отцом, – мама днем запихивает меня спать. Мне неохота, а она велит спать. А я глаза закрою и не сплю.

Отец сказал:

– Сегодня ты не будешь спать.

– Ты здесь, Ванечка, прикоснулся ко мне впервые, на танцах, – мать показала в аллею.

– Ага, объявили танго… Эх, забыл, как же оно называлось.

– «Брызги шампанского»…

– Во, эпоха индустриализации, сплошные воскресники, голодуха, на «Автозапчасти» аврал за авралом – и «Брызги шампанского»…

Мать засмеялась. Вино раскрепостило ее, она засмеялась как девчонка:

– А и правда странно. Красные воскресники под аргентинское танго…

– Это Урийск, – сказал отец, полузакрыв глаза, – это наш удивительный город. Мы детьми, помнишь, помогали взрослым садить дубки и березы, но эти мелодии уже ворвались в Урийск и осели. Все аресты в нашем городе шли под эти мелодии…

– Ты не ошибся во мне, Ванечка, – сказала мать. – И у нас вырастет сын, запомни, он будет таким же чистым, как и его отец…

Они поднялись.

– Ого, – сказал отец, – придется тебе, Серёня, самому топать, а я хотел прокатить еще тебя. Нет, вы посмотрите на добровольца, доброволец окосел с одного стакана вина…

Отец чуть качнулся. Мать взяла отца под руку и потерлась носом о его плечо.

– Ванечка, я часто припоминала запах твоих рук, и вот сейчас прорвалось, – она прижалась к его плечу и постояла так долю минуты.

На пороге их догнала буфетчица и сунула матери сверток:

– Возьми, Гутя, это от меня.

И день второй погас. Серёнька снова дал слово проснуться раньше всех, перелезть в постель к матери и отцу, и снова проспал. Он очнулся, когда услышал:

– Серёнька! Мальчик Серёнька, выгляни в оконце! Папа подарок тебе привез.

Серёнька открыл глаза – комната залита голубым утренним светом, по лоскутному одеялу гуляют веселые лучи солнца. Серёнька потянулся со сна и снова услышал:

– Да выгляни же в окно, сын!

Серёнька встал на тряпичный коврик, приподнял марлевую занавеску и увидел приплюснутый к оконному стеклу нос отца. Отец смотрит на Серёньку молча, худое лицо его расплывается в улыбке.

– Смотри, сын, из лесу принес, – отец показывает на большой ствол, будто измазанный белилами.