Виль Липатов - Глухая Мята

– Ну, мне пора! – говорит он.

Семенов надевает телогрейку, повернувшись спиной к лавке, наваливает рюкзак, пристегивает лямки. Он огромный, громоздкий, как гардероб, в большой зимней шапке. В ней Григорий совсем не напоминает Гришку-кенгуру. В одежде путника, собравшегося в дальнюю дорогу, бригадир выглядит стройным и молодым. Он весело озирает товарищей, обходит по очереди, пожимая руки. Он пожимает руки Борису с Виктором, Федору Титову. Парни желают ему удачи, а Федор просит забежать к матери, если выберется свободная минута.

– До свидания! На третий день ждите!

Согнувшись, бригадир Семенов ныряет в дверь. Захлопываясь, она гремит, открывает тьму, мокрядь, прибойный шум тайги.

От удара долго и жалобно звенят стекла, трепыхается огонек лампы. Петр Удочкин зябко поеживается, а Дарья тяжело вздыхает.

Оттого, что ушел Семенов, в комнате становится просторнее, выше. Поместительней кажется компата после ухода бригадира. За ним захлопывается дверь, и точно ею же захлопывается напряжение, которое испытывали лесозаготовители в последние минуты. Снова ложится на матрас Федор, Удочкин опять принимается за березовый корень, а Михаил Силантьев улыбается украдкой: завтра его очередь раскряжевывать хлысты.

– Задача сто шестнадцатая… – открывает учебник Борис Бережков.

Ложатся на бумагу закорючки формул, плывут цифры… Так проходит минут десять-пятнадцать, потом Борис откладывает в сторону ручку, задумавшись, смотрит на огонь.

За окном – беспрерывное колыханье мокрой тайги, на крыше барака постукивают доски, точно кто то ходит по чердаку, воровски переставляя ноги. Неведомый – то ли птица, то ли зверь, – ухает через равные промежутки голос: «Уап! Уап!» От долгого прислушивания к ночным звукам тайги Борису начинает казаться, что барак плывет навстречу ветру.

– Да-а!.. – протягивает он.

– Решай, Боря! – напоминает Виктор, но скоро и сам, бросив ручку, прислушивается к ночным звукам.

После ухода бригадира лесозаготовители присмирели, замолкли, кажется им, что холоднее стало в бараке после того, как открыл дверь Семенов, ушел в ночную темень. Одиночество чувствуют они, будто с уходом Григория Григорьевича пусто стало в бараке, – крупный все-таки человек бригадир.

Не спят люди, прислушиваются к чмокающим порывам ветра, сытому гуденью тайги. Представляется им бригадир, идущий в ночи. Приглушенно шелестят голоса:

– Мокрядь! Не подморозило, наверное!

– Немного схватило!

– Все равно шагать легче, чем днем! Солнца нет, а это, как говорится, дело!

Ворочается на матрасах, долго не может уснуть Глухая Мята, оставленная бригадиром Семеновым. Не спится сегодня и механику Изюмину, который обычно засыпал быстро – стоило только прикоснуться головой к подушке. Но сегодня механик ворочается, думает. Не удалось пойти ему за бобиной! А механику Изюмину очень нужно было пойти вместо бригадира. Закуривая шестую папиросу, думает он: «Риск, конечно, был, но я мог бы рискнуть… В моем положении нужно рисковать!» Во тьме барака огонек его папиросы описывает дугу – механик взмахивает рукой. Потом огонек замирает и долго не двигается. Изюмин по-прежнему думает: «Мне нужно было идти! Я должен рисковать!»

– Не спится, Валентин Семенович? – слышит механик шепот Федора Титова. – Мне вот тоже. Мысли разные в голову лезут. Чепуха, одним словом!

Федора не видно, но в его голосе слышится нетерпение, словно он долго поджидал того момента, когда механик шумно повернется, закурит и с ним можно будет поговорить в темном ночном бараке, и Федор обрадовался этой возможности.

– Я засыпаю! – сухо отвечает ему Изюмин и тушит папиросу об пол рядом с Титовым, чтобы Федор видел. – Я сплю!

Он отворачивается от Федора, натягивает байковое одеяло. Но он не спит долго. Он засыпает позднее Федора.

Невиджмая, с двух сторон бушует вокруг Григория ночная тайга; справа и слева не видно ничего, и только впереди, в расщелине, белесится чуть видная просека дороги. Над ней клубятся, несутся с бешеной скоростью темные тучи, пропадая тотчас же, как оказываются вне просеки. Кажется, тучи вбираются, засасываются тайгой. В сосняке нет ветра, зато на дороге он гудит, как в трубе, течет в расщелине сосен сплошным, упругим потоком, словно река, и Семенов превращается в парус, надутый ветром. Упругими ладонями ветер давит в спину. От этого идти легко, споро, и лишь одно плохо – ослабишь мускулы ног, ветер понесет, как щепку, а под ногами колдобины, лужи.