Виль Липатов: Глухая Мята

Когда наступает вечер и темнеет, капитан Василий Васильевич посылает матроса Сережку на крышу рубки: «Глянь, любезный, где, леший ее дери, Обь?» Сережка поднимается на крышу, скидывает фуражку, чтобы не мешала, и мрачно оглядывается – ничего не видать! Куда ни глянешь – грязные тальники, мыльная вода, редкие осокори, торчащие великанами средь кустарника. Не видит Сережка Обь, но, чтобы не опозориться перед капитаном, небрежно машет с рубки: «Право руля, три конца в глотку, один – туда, куда следует! Право ворочай!» Буксир катится вправо, иногда влево – все зависит от того, куда повернется язык Сережки, – и через полчаса выходит на реку. Куда ни крути руль штурвальный «Советской России», буксир все равно повстречается с Обью, причудливо петляющей по низине.

Долго, месяц, а то и больше, кочевряжится Обь – не хочет уходить с берегов. Она довольна, сыта морской ширью, тиховодным теком по кедровым борам, сальным черноземам заливных лугов. До тех пор волынит Обь, пока не поддадутся береговые льды в Северном Ледовитом океане. Поднимается тогда Обская губа, начинает выкачивать реку насосом. Съеживается Обь, неохотно укладывается в фарватер, со зла оставляя на берегах миллионы коряжин, горы ила, лес. Речушки, болота и озерца оставляет река.

В ином озерце – прорва рыбы. Приреченские ребятишки, выждав, когда озерцо замелеет, ловят рыбу рубахами – длинных щук, ленивых карасей, мальков. Пробираясь к озерам, ребята порой находят четырехлапый якорь: потерял в непогодь буксирный пароход.

В марте Обь мертва, ветродуйна.

Приобье – по пояс в снегу. Ночью ветви сосен звенят, как пустые бокалы. Иногда с церковным звоном падают на землю льдинки… Потом – тишина.

Спит Приобье.

На рассвете к реке выходят лоси. Сутулые звери стоят на берегу, подняв морды, и глядят вдаль – неподвижные, точно высеченные из камня. Они не боятся человека. Затем лоси поворачиваются, уходят – река еще не вскрылась. По тальникам и соснам они рвутся с шумом. Копыта гулко бьют в землю. Головной лось метет рогами по веткам, и, обледеневшие, тонкие, они мелодично поют.

Сонное царство – ночное Приобье в марте…

В обшитом досками бараке раньше жили рабочие химлесхоза – на соснах, растущих окрест, еще сохранились следы подсочки. На фасадной стене барака из конца в конец буквы: «Мы здесь жили!» – и помельче: «Не дай бог – еще жить!» Последняя фраза накрест перечеркнута мелом.

Вокруг барака дыбится глухой, нехоженый сосняк; снежная поляна покрыта пятнами мазута. Позади барака растет сосна; она навалилась на него, обняв ветвями, и сверху, с птичьего полета, он, наверное, не виден. В четырех маленьких окнах желтеет огонь, квадраты света косо падают на поляну.

Это и есть Глухая Мята…

В одной из комнат барака – большой – тускло горит керосиновая лампа, на ребристых, штукатуренных стенах покачиваются человеческие тени. В бараке не спят. У стены, на широкой лавке, кинув руки за голову, лежит человек. Лица не видно.

– … С Колымы на Сахалин подался, – задумчиво рассказывает лежащий. – Город там есть, Чехов называется… Ничего городишко! Ресторан, каждый день играет оркестр, заработки хорошие. Сами судите, я на строительстве по две тысячи огребал. Хорошо жил – без водки обедать не садился…

Он замолкает. Меж локтей валит сизый махорочный дым, завивается кольцами, спиралями, сизыми прядками течет к зеву открытой, весело, как костяшками на счетах, потрескивающей смоляными дровами печке. В бараке тепло, дремно. Слушатели неподвижны.

– В Чехове год прокантовался, на консервный завод перешел. Тоже ничего жил; правда, водки здесь не было, спирт пили. Зато девок, баб на этом самом консервном заводе – миллион! И половина незамужних!

Он привстает, жестикулирует рукой с самокруткой и заливается икающим, здоровым хохотом.

– … Половина незамужних, хотите верьте, хотите нет!

Теперь хорошо видно его лицо – круглое, розовое, тугое, точно резиновый мяч. Глаза у него светлые, волосы тоже.

– Будьте уверочки, я им не давал спуску! – заливается он и крутит в воздухе пальцем. – Как приглядел, так – моя! Хорошие попадались бабоньки! – Он останавливает палец, поднимает другую руку и делает такое движение, точно солит кончик его. – На ять бабоньки!

Один из сидящих за столом – пожилой, бородатый – удивленно прицокивает языком:

– Вот ведь, как говорится… Ведь ты скажи, какое дело!

Это рабочий Никита Федорович Борщев.

– Ведь ты скажи, какая у человека память! – трясет бородой Никита Федорович. – Ведь все помнит!

Читать дальше