Виль Липатов - Капитан «Смелого»

Машина «Смелого» поет: «Че-шу я плес! Че-шу я плес!» Летят по стенам электрические зайчики от шатунов, весело разговаривает металл с металлом.

– Вы родственники? – раздается голос капитана, который давно стоит в пролете двери и слушает разговор.

Сразу признав в капитане главного на пароходе, старик рассыпается голоском, улыбкой, морщинками:

– Племянничек он мне… Сестрин сын…

– Почему шли навстречу пароходу?

– Торопились… – отвечает старик и, видимо, хочет назвать капитана «сынок», но не решается. – Торопились, товарищ начальствующий…

Капитан обводит взглядом речников.

– Какого черта вы тут расселись! – сердито говорит он. – Дела нет? Марш наверх!

Резко повернувшись, капитан лезет в люк. Когда видны только ноги, приказывает:

– Этих… утопающих… накормить…

Ноги замирают, после паузы раздается весело, насмешливо:

– Да не забудьте еще раз козла накормить… Как следует!

Иван Захарович проводит пальцами по губам. Хохочущий голос саксофона раздается в машинном отделении. Ленивой раскачкой проходит кочегар мимо старика и парня и даже не оглядывается. Снова хохотнув, скрывается в люке. Торопливо убегает вслед за ним боцман Ли. Спиридон Уткин яростно трет маслянистую сталь. Последним поднимается с верстака Костя Хохлов. Играя щелочками глаз, останавливается против старика и парня – сутулый, руки в карманах, жуликоватый.

– Вы того человека видели? – спрашивает Костя и показывает плечом на люк.

– Однакость, ваш капитан… – понимает старик. – Строгий человек… Справедливый… Дай ему бог!

– Вот, вот… – мечтательно произносит Костя. – Молите бога!

Костя нагибается к старику и парню, грозно-весело говорит:

– Я бы вас, как щенят, побросал за борт, если бы его не было на свете! Вопросы будут?

Парень испуганно мигает, отшатывается; старик пожевывает губами и молчит.

Под шинелью и ватным одеялом, свернувшись уютным комочком, греется Нонна Иванкова. Высохшие каштановые волосы рассыпались по подушке, свежее лицо Нонны, как в рамке, – красиво оно, задумчиво.

Нонна подкладывает под щеку мягкую ладошку, счастливо вздыхает. Похожа она на здоровяка мальчишку, проснувшегося утром в мягкой постели с той же самой улыбкой, что осталась на лице с вечера, когда засыпал счастливый от усталости. Неподвижно лежит Нонна, потом открывает тумбочку, достает фотографию в резной фанерной рамке, вздыхает и подносит к глазам. Обняв Нонну и весь мир, из-под стекла смотрит узколицый, широкобровый лейтенант. Маленькой, затерявшейся кажется рядом с ним радистка в погонах старшего сержанта; словно не верит она, что на ее плече, неумело обняв, лежит рука широкобрового. Да как и обнять ловко, если лейтенант стоит рядом с Нонной уставной свечкой, вытянув по шву левую руку. И только в губах лейтенанта, в бровях таятся и нежность, и удивление, и мужская твердость, защищающая плечи девушки неловкой рукой. В углу фотографии надпись: «На память дорогой и любимой Нонне. 1945 год. Дрезден».

Время безжалостно. Год от года тускнеют лица на фотографии, покрываются серой пленкой. Старится фотография. Старится и радистка эскадрильи пикирующих бомбардировщиков Нонна Иванкова. Раньше, бывало, на зорьке, когда приемник нетерпеливо зовет позывными, быстро соскочит Нонна с кровати, второпях забудет надеть бюстгальтер, и ничего – упругим, литым с ног до головы чувствует она тело под мягкой материей рубашки, а теперь… Безжалостно время! Бег его не круговоротом солнца, а числом морщинок и седых волос считает радистка.

Как тупая боль в старой ране, привычны эти мысли Нонне. В самый дальний угол тумбочки прячет она фотографию в резной фанерной рамке. Опять свертывается уютным комочком, охваченная теплом согревшейся постели. В памяти свежо холодное прикосновение Чулыма, раздирающий барабанные перепонки удар о загустевшую воду.

В дверь стучат. Нонна натягивает шинель, пальто, одеяло, прячет голые руки. Просовывает голову Иван Захарович и, помигав, спрашивает:

– Могу?

– Заходи, коли пришел! – отвечает радистка и под ворохом одежды передергивает плечами – недовольно, небрежно.

Кочегар входит, притуляется в уголке, и кажется, что каюте вернули привычный, десятилетие стоявший на своем месте предмет. Это впечатление с каждой минутой усиливается, переходит в уверенность – тут и должен сидеть молчаливый кочегар. И он сидит неподвижно, точно говоря: «Вот я пришел. Вот я сел. Вот и сижу. И буду сидеть».