Олег Маловичко: Тиски

Он отодвинул мою руку, легко толкнул в грудь (откуда у него силы, у пьяного?) и пошел к двери. Уже когда он брался за ручку, я схватил его за шиворот и дернул обратно. Меня порядком вывели его пьяные фокусы, и я хотел положить им конец. Батя попытался вырваться, но я держал крепко. Мы стали бороться. Мне не доставило бы труда заломать его, но батя схитрил – схватил меня за большой палец и выкрутил. Отклоняясь назад, я наугад сунул бате кулаком в лицо, а как только он отпустил меня, вскрикнув, добавил короткий по печени.

Батя резко сломался пополам, сдавленно выдохнул и сполз по стене вниз. На побагровевшее лицо свесилась прядь седых волос. Батя часто и мелко задышал, стараясь восстановить дыхание.

Мать подошла к нему и помогла подняться, но он отстранил ее и, опираясь рукой о стену, двинулся в сторону кухни.

Он никуда не пошел в тот вечер. Закрылся на кухне и сидел там один.

Я не мог уснуть. Нет, я считал, что правильно поступил – пора ему начать соображать и не позориться на старости лет. И не так уж сильно я его стукнул. Но как ни успокаивал я себя этими мыслями, в горле почему-то першило, и было стыдно, как если бы я ударил ребенка. Кивнув матушке, я пошел на кухню. Открыл дверь.

Батя сидел на стуле и плакал.

По-детски, сморщив лицо и прижав сжатые в кулаки ладони к глазам. Он не видел меня.

А я стоял и вспоминал, как давно, тысячу лет назад, за какой-то детский проступок батя решил наказать меня, пятилетнего, заперся со мной на этой же кухне и, неловко перебросив меня через колено, хлопнул по заду, не рассчитав силы. И как я заревел, а батя побледнел и стал обнимать меня и просить прощения, и как мне, несмышленышу, пришлось успокаивать тогда своего сорокалетнего отца, с трудом сдерживающего слезы.

Я подошел к бате, опустился перед ним на колени, обнял и заплакал вместе с ним.

– Я люблю тебя, батя, – только и мог сказать я. – Я люблю тебя. Ты у меня молоток, батя, ты самый лучший.

Так мы и ревели вдвоем на кухне, как тогда, семнадцать лет назад, и я снова успокаивал своего отца. Обнимая его худые узкие плечи, я понимал, какой он хрупкий и слабый.

На следующий день, едва придя на работу, я попросил перевести меня в ночную. Так было лучше для всех.

Никто не любит работать ночью. Вызовов мало, а платят по вызовам. Ночь – самое поганое время. Если днем девяносто процентов твоей работы – выручать блондинок, то ночью через два случая на третий натыкаешься на жмура. Гоняют в основном пьяные, а ты приезжаешь на место и издалека видишь «скорые» и ментовские машины; менты с кислым выражением лица составляют протоколы и делают замеры, рядом визжат какие-то родственники, а тебе приходится подцеплять машину, заляпанную кровью, из магнитолы которой по-прежнему орет дурацкое диско. Ты тащишь ее на ментовскую стоянку и будишь ментов, запершихся в сторожке, а они только что не матерят тебя, сонно хмурясь на бумажную «сопроводиловку».

Если нет жмуров, приходится работать с пьяными. Врезался, сломал машину, загнал в кювет или со столбом поцеловался. Они ругаются и скандалят, продолжают пить, поторапливают тебя, и, естественно, никаких чаевых. Это работа ночью. Ни чаевых, ни знакомств.

Но у тебя всегда есть дорога и тишина. И, кроме тусы с Дэном и Кротом, ночная дорога – лучшее, что есть в моей жизни.

Я никогда не разгоняю машину. Едва выставив на третью, ухожу на крайнюю правую и медленно еду по пустым городским улицам, безлюдность которых нарушают лишь стайки шлюх на «пятаках», редкие алкаши да возвращающиеся под утро из клубов группки молодняка. Мягкий ход машины, ровный асфальт, мелькающая прерывистая нить разметки – вот мой ночной кайф. Я даже не включаю музыку. Я еду по ночному городу, представляя себя супергероем, всесильным и анонимным, единственная задача которого – охранять с помощью своих уникальных способностей спокой­ствие жителей. Пару раз чуть не впечатался в столб под такие мечты.

Иногда, если позволяет время, я останавливаю машину, выхожу, делаю небольшую пробежку и разминаюсь, боксируя с тенью. Вокруг никого нет, моя фигура отбрасывает длинную тень в свете фонаря, а кроссовки еле слышно шуршат по асфальту. Удар, отскок, серия, отскок. В эти минуты я по-настоящему счастлив.

Ну кто так делает? Пута мадре, кто так делает?

Я про Пулю. Здоровенный кабан вымахал, кулак – лошадь свалит с ходу, боксер опять же. Я ему прямо говорю – брат, твое место на улице, а не в эвакуаторе этом долбаном. Я за мозги буду, ты все равно не потянешь, но это не страшно. Будешь меня прикрывать, мы с тобой вместе реальных дел намутим. И Дениса подтянем, это он сейчас такой чистенький, а когда увидит, как мы поднимаемся, придет, никуда не денется. Но у Пули есть одна черта, которая все портит. Он дрочер по жизни.