Дэвид Митчелл - Сон №9

– Големы,– объясняю я, лежа голышом после душа в полночной темноте своей капсулы с Аи на другом конце провода,– совсем не похожи на зомби. Конечно, и те и другие не совсем мертвецы, но големов лепят на кладбище из могильной грязи по образу и подобию человека, похороненного внизу, а потом чертят у них на груди его руну. Голема можно убить, только стерев эту руну. Зомби же легко обезглавить или поджечь из огнемета. Их собирают из частей тел, которые обычно крадут в морге, или просто оживляют полуразложившиеся трупы.

– Что, некрофилия – обязательный предмет в школах Кюсю?

– Сейчас я работаю в видеопрокате. Мне положено знать такие вещи.

– Смени тему.

– Ладно. О чем поговорим?

– Я первая попросила.

– Ну, мне всегда было интересно понять, в чем смысл жизни.

– В том, чтобы есть мороженое с австралийским орехом и слушать Дебюсси.

– Отвечай серьезно.

– Аи хмыкает.

– Ты совершенно неправильно задал вопрос.

– Я представляю, что она лежит рядом со мной.

– Как же я должен был спросить?

– Ты должен был спросить: «В чем смысл твоей жизни?» Вот, например, «Хорошо темперированный клавир» Баха. Для меня это гармония на клеточном уровне. Для моего отца – сломанная швейная машина. Для Баха – деньги, чтобы заплатить свечных дел мастеру. Кто прав? Если по отдельности, то мы все. Если в целом, то никто. Ты все еще думаешь о своем двоюродном дедушке и его кайтэн?

– Да, наверное. Его смысл жизни кажется бесспорным и несокрушимым, как скала.

– Для него – да. Пожертвовать своей жизнью ради тщеславия военной клики – не то, что я назвала бы «бесспорным», но твой двоюродный дед тоже не счел бы стоящим делом научиться играть на фортепьяно так, как я,– в меру отпущенного моему мозгу, моим нервам и мышцам.

Тут входит Кошка.

– Может быть, смысл жизни в том, чтобы искать его?

Кошка лакает воду в томящемся жаждой свете луны.

– Здесь так просторно! – орет Бунтаро в телефонную трубку ветреным утром.– Что делать со всем этим простором? Почему я никогда сюда раньше не приезжал? Перелет занял меньше времени, чем визит к дантисту. Знаешь, когда я в последний раз уезжал из Токио в отпуск?

– Нет,– подавляю зевок.

– Я тоже, парень. Я приехал в Токио в двадцать два года. Я работал в компании, которая делала трансформаторы, и меня послали учиться. Я вышел из поезда на токийском вокзале и только через двадцать минут нашел выход. И хоть бы раз я пожалел, что прожил жизнь в этой чертовой дыре! Я думаю. Двадцать лет прошло, пора оглянуться назад. Остерегайся отпусков в раю, парень. Здесь слишком много думаешь о том, чего не сделал.

– Кто-нибудь еще в этом раю встает в такую рань?

– Моя жена встала раньше меня. Гуляет по пляжу под пальмами. Почему океан такой… ну, знаешь… синий? С нашего балкона слышно, как о берег бьются волны. Моя жена нашла на берегу морскую звезду. Настоящую, живую морскую звезду.

– Этот океан твой. Ты имеешь сказать, э-э, что-нибудь конкретное?

– Да. Я решил, что нужно разобраться с твоими трудностями.

– Какие, э-э, трудности ты имеешь в виду?

– Насчет салона.

– «Падающей звезды»? С ней нет никаких трудностей.

– Никаких?

– Ни единой.

– О…

– Возвращайтесь в свой рай, Бунтаро.

Пытаюсь снова заснуть – мы с Аи говорили до начала четвертого утра,– но мозг набирает обороты. «Фудзифильм» показывает 07:45. Кошка лакает воду и отправляется по своим делам. Утро вставляет вилку в розетку. Какое-то время я машинально наигрываю блюз, выкуриваю три последние «Лаки страйк», ем йогурт – выудив из него ложкой кусочек плесени – и слушаю «Milk and Honey» [114]. На Андзю маленьким воздушным змеем ложится солнечный свет.

Два дня она считалась пропавшей без вести, но ни у кого не хватило жестокости сказать мне: «Оставь надежду». На Якусиме действительно постоянно пропадают туристы, и часто находятся – или их находят – спустя день-два. Но местные жители не настолько глупы, даже одиннадцатилетние, и все мы знали, что Андзю утонула. Ушла, не попрощавшись. К утру бабушка постарела на десять лет и смотрела на меня, едва узнавая. Когда в тот день я ушел из дома, не было никакого скандала. Помню, она сидела за столом на кухне и говорила мне, что, если бы я не уехал в Кагосиму, ее внучка была бы жива. И я думал – и думаю до сих пор,– что это истинная правда. Оставаться в нашей с Андзю комнате, среди ее одежды, ее игрушек и книг, было невыносимо, и я отправился в дом дядюшки Апельсина. Моя тетя освободила угол, чтобы я мог там спать. На следующий вечер полицейский Кума зашел сказать, что поиски тела Андзю прекращены. Двоюродные сестры, которые были старше меня, решили, что я нуждаюсь в сочувствии,– они постоянно говорили, что я могу плакать, все, мол, понимают, что я не виноват в смерти Андзю, что я всегда был хорошим братом. Сочувствие тоже было невыносимо. Променять сестру на какой-то гол, который никогда не повторится! И я сбежал. Сбежать на Якусиме просто – нужно просто выйти из дома, пока хозяйки не принялись за свои хлопоты, а туман не снесло к морю, тихо пройти по переулкам, куда смотрят окна домов с подоконниками наружу, перейти дорогу, идущую вдоль берега, обойти чайные плантации и апельсиновые сады, нарваться на лай местной собаки, войти в лес и карабкаться вверх.