Елена Сазанович - Предпоследний день грусти

Мы же, скрючившись от боли. Съежившись от горя. Проклиная и ненавидя жизнь. Изнывая от бессилия. Все-таки ждем. Когда стрелку наших часов остановит кто-то другой. Мы. Едва родившись. Уже не принадлежим себе. Мы. Едва родившись. Уже расписываемся в собственной слабости. В этой слабости расписываюсь и я…

После развода родителей. Этим же летом я поступила в консерваторию. И моим главным предметом стал предмет музыки. Я никогда не хотела идти по стопам матери. Я сопротивлялась этому все годы. Но ничего другого я делать не умела. К глубокому сожалению. Я совершенно ничего не понимала в точных науках и естествознании. И поэтому выбора у меня не было. Как и не было оперделенной цели в жизни. И я выбрала путь наименьшего сопротивления. К тому же поступить в консерву не составляло для меня большего труда. Мою мать там прекрасно знали. Глубоко ценили ее талант и, по-моему, просто любили. И я этим ловко воспользовалась.

Мама страшно обрадовалась, узнав о моем решении.

– Ну, слава Богу, – облегченно вздохнула она. – Я так за тебя боялась. Ты какая-то… Ни цели, ни желаний. Но теперь-то я смогу умереть спокойно, зная, что ты будешь присторена в жизни.

– Ну что ты, мама. Ты никогда не умрешь, – успокоила я ее.

– Конечно, надежды мало. Что ты станешь великим музыкантом. Но профессионал из тебя получится неплохой. А этим в наше время не каждый может похвастаться.

В этом моя мама была абсолютно права. Я не хотела. Чтобы из меня получалось что-нибудь гениальное. Гений достался на долю матери. Но дело я свое знала. И в музыкальной школе при консерватории меня часто хвалили за тонкое чутье музыки. За ловкое умение взмахивать смычком. Но после похвалы обязательно добавляли:

– Люсенька, побольше чувств, интонаций. Нельзя быть равнодушной в музыке. Равнодушие губит музыканта.

Но тем не менее я оставалась равнодушной к музыке. Наверно потому. Что ею всю жизнь занималась моя мать. И даже когда меня уговорами, слезами, мольбами уговорили поступать в музыкальную школу. Я назло маме выбрала виолончель. И, как я и ожидала, она ужаснулась.

– Господи! Ну, почему виолончель! Это громадное чудовище! Этот инструмент не для женщины, он такой грубый. Люсенька, опомнись! Ну, почему не фортепиано? Ты только подумай. Вечер, ты в нарядном розовом платьице, с большим бантом. При свечах, твои тоненькие пальчики легко бегают по клавишам. И рождают чудесные звуки. Боже, как это прекрасно, Люсенька… И все гости замирают от удивления.

– Ты же знаешь, мама, я терпеть не могу гостей. Я всегда прячусь, когда они приходят. И уж тем более ничего не собираюсь для них делать прекрасного. Им оно и не нужно. Они хотят хорошо поесть, выпить и потанцевать. А под фортепианную музыку и не потанцуешь.

В общем. Дома я поставил ультиматум. Либо виолончель. Либо мамины мечты о моем музыкальном образовании так навсегда и останутся мечтами. И маме пришлось уступить. Но она еще долгое время ахала и охала. Видя меня с этим музыкальным чудовищем. С которым, кстати, я подружилась. И за спину которого я могла всегда спрятаться. И маме в конце-концов пришлось смириться.

Экзамены, как и предполагалось, мы сдавали с мамой вместе. И не очень успешно. И окончательный экзамен, по теории музыки должен был решить все. Теорию музыки я терпеть не могла. И соответственно просто не знала.

Перед экзаменационной комиссией я стояла. Как на эшафоте, и что-то долго и нудно мямлила о диапазонах, дивертисментах и темперациях. И краем глаза следила за реакцией экзаменаторов, которые недовольно вздыхали и изредка зевали. И я почувствовала провал. И даже успела подумать. Что это не так уж и плохо. Поскольку пять лет зубрить о диапазонах., дивертисментах и темперациях. Меня тоже особенно не прельщало.

Но мамин давний друг, профессор Каминский, который оказался к маминому счастью председателем комиссии. Так не считал.

Он долго и внимательно смотрел в мои хитрющие глаза. И наконец твердо произнес.

– Пять баллов.

Никто с ним и не спорил. Поскольку он был главным. И поскольку все помнили о моей знаменитой матери. И только я совершенно тупо уставилась на него. И неожиданно спросила:

– А за что?

– Считайте, что за красивые глазки, – откровенно ответил он. Что мне пришлось по вкусу.

Хотя я хотела поправить: за красивые глазки моей красавицы-матери. Но у меня хватило ума промолчать. Хотя мне ужасно понравились глаза профессора Каминского. Умные и проницательные. Глаза мужчины, много повидавшего в жизни. Но очень по-мужски, не сетующего на жизнь.