Виктория Токарева - Рарака

— Ничего, — вдруг спокойно проговорила Лариска и отошла от стены. — Я играла, потом перестала играть. Он спросил: «Чего же вы остановились?»

— А ты?

— Я стала играть дальше и доиграла до конца.

— А потом?

— Потом был звонок.

— И ты ничего не сказала?

— Он запретил.

— Как? — не поняла я.

— Глазами. Он так посмотрел, что я ничего не могла сказать.

Лариска говорила тихо и без выражения. У неё не было сил раскрашивать текст интонациями.

— Поешь чего-нибудь, — сказала я.

— Не могу… — прошептала Лариска. Губы у неё были серые.

— Тебе плохо? — испугалась я.

— Нет. Мне никак.

Я привела её в комнату и уложила на диван. Дала под голову подушку, а сверху кинула плед.

— Твои скоро вернутся? — спросила Лариска.

— У них дежурство.

Лариска съёжилась и закрыла глаза. Ресницы её легли на щеки.

— Мне уйти? — спросила я.

Лариска потрясла головой, не открывая глаз.

Я села к роялю и стала тихо играть Баха.

Лариска открыла глаза и долго глядела перед собой. Потом забормотала: «Не думать, не думать, не думать, не думать…»

Я перестала играть и спросила:

— Ты сошла с ума?

— Нет, — сказала Лариска. — Это моя гимнастика. Я каждое утро просыпаюсь — и как молитву: «Мужество, мужество, мужество…» Раз пятьсот. И перед сном тоже: «Надежда, надежда, надежда, надежда, надежда…»

Лариска заплакала. Из глаз на подушку поползли слезы. Эти слезы были такие горячие и горючие, что, мне казалось, прожгут насквозь подушку и диван.

— Господи! — вздохнула я. — Да ты оглянись по сторонам. Сколько вокруг настоящих мужчин, которые только и мечтают, чтобы их прибрала к рукам такая девчонка, как ты. Что ты вцепилась в этого Игнатия? У него и рожа-то жёлтая, как лимон за двадцать пять копеек.

— Я не могу лишить его своей любви, — сказала Лариска. — Может быть, это единственное, что у него есть. Он так одинок…

— А зачем ему твоя любовь?

— А зачем рарака в море? Роса на траве?

На улице раздался выстрел, — должно быть, лопнула на ходу камера у грузовика.

Лариска вздрогнула, быстро села.

— Это он… — проговорила она.

Я посмотрела на неё внимательно и поняла, что она в некотором роде сошла с ума.

— Может быть, он любит тебя, но скрывает свои истинные чувства. Может быть, у него принципы, — предположила я.

Лариска возвела на меня глаза. Она не понимала, что это за принципы, во имя которых холостой человек должен скрывать свои истинные чувства.

— Он учитель, ты ученица, — растолковывала я. — Получается, он использует своё служебное положение. Это безнравственно.

Лариска спустила ноги с дивана и стала обуваться.

— Ты куда? — растерялась я.

— К нему. Я знаю, где он живёт.

— Зачем ты к нему пойдёшь?

— Я скажу: если он хочет, я брошу училище. Плевать мне на это училище!

— Тебя родители выгонят из дома.

— А мне не нужен дом, в котором нет его.

— Я тебя не пущу!

— Ты пойдёшь со мной!

— Это нескромно, — попыталась я образумить Лариску. — Явилась — навитая, раскрашенная… Он первый тебя осудит. Мужчины ценят скромность!

Лариска вышла из комнаты. Я услышала, как в ванной яростно плещется вода.

Прошла минута, две, и в комнату вернулась уже не Лариска, а её сестра из деревни Филимоново: волосы мокрые, гладкие, прижаты к темени и заправлены за уши. Открытый лоб, глаза без ресниц вообще.

— Ну как? — весело спросила Лариска, вытирая полотенцем мокрую шею.

Я молчала, ошеломлённая переменой.

— Я готова! — объявила Лариска.

— Подожди… — взмолилась я, но это было равносильно тому, как если бы я обратилась к падающему самолёту, вошедшему в штопор.

Памятник Гоголю был припорошен легко ссыпающимся снегом, и на унылых бронзовых волосах лежала белая шапка.

Лариска шагала, покрыв голову двумя платками, истово глядя перед собой. Мы шли, как в разведку: не было ни прошлого, ни будущего, только настоящее, только ощущение опасности.

— Жди меня здесь, — приказала Лариска и скрылась во мгле парадного.

Я осмотрелась по сторонам. Дом был кирпичный, красный. Стена в наступающих сумерках казалась какой-то зловещей. Возле таких стен расстреливают заложников.

Снег шёл хорошо. Деревья стояли будто обсахаренные. Поблёскивали полоски трамвайных рельсов.

Я ждала Лариску и думала о том, что она сошла с ума, а я не в состоянии сойти с узкоколейки своей трезвости. Я молода и красива, на третьем месте по красоте. Но почему-то такие редкие, ценные обстоятельства, как молодость и красота, не дают мне никаких преимуществ. Я живу, как старуха, с той только разницей, что у меня впереди больше лет жизни. Значит, я дольше буду играть и любить своих родителей.