Виктория Токарева - Нам нужно общение

Мы приехали в Москву в девять часов вечера. Ехать снова на дачу уже не имело смысла, тем более я должен был взять из дома свои книги и бумаги.

Я вернулся домой. Жена сидела перед духовкой на корточках и заглядывала: не запеклась ли корочка. Она делала шарлотку из яблок и хотела меня угостить.

У нас не было детей, и я был её единственным ребёнком. У неё не было ни отца, ни братьев — я был её единственной роднёй и единственным смыслом её жизни.

И как бы ни скучна была жизнь, это была её жизнь.

И другой жизни у неё не было.

Я разделся и, не говоря ни слова, прошёл к своему рабочему столу.

Я включил магнитофон на полную мощность и принялся за свою диссертацию. Я пишу её, как летописец Пимен, — из года в год. Изо дня в день. Какой-нибудь трудолюбивый потомок через много лет найдёт мой труд усердный, безымянный, засветит он, как я, свою настольную лампаду, включит, как я, свой магнитофон…

Когда я работаю — у меня манера: подпирать лоб ладонью. Эта манера, как и вообще все манеры, входит в невроз навязчивых привычек, и я её не замечаю. Ещё я не выношу, когда моя комната прибрана и проветрена.

Я люблю обстановку разбросанных бумаг, захламлённости и тепла. Очень может быть, что мои далёкие предки — свиньи.

Входит жена и что-то говорит.

Я поднимаю голову от текста и не сразу понимаю: что она хочет. Я только вижу её глаза — светло-голубые, почти белые. Без верхних век, они вделаны прямо в лицо, и вид у них просто зловещий. Два зловещих глаза на немолодом лице. Из-под байкового халата видны мои тёплые кальсоны — трикотажные, с начёсом, которые я давно не ношу. Моя жена все время мёрзнет и ходит по дому в мужском бельё.

Я долго смотрю на неё, потом переспрашиваю:

— Чего?

Жена говорит, чтобы я убрал руку ото лба, иначе я похож на Илью Муромца, высматривающего из-под ладони татар. Потом открывает форточку и начинает подметать комнату, приговаривая при этом, что она женщина и её угнетает грязь в её доме.

Я снимаю руки со стола и гляжу перед собой. Я чувствую себя как жертва, к которой пришёл палач и, прежде чем заняться своим прямым делом, решил подмести мою камеру. Я поднимаю голову из аквариума и втягиваю воздух.

Я медленно спускаюсь вниз по лестнице, и захожу в подвал с проросшей картошкой, и различаю во мраке бледные ростки.

— Опять уходишь? — спросила Клава.

— Но ведь я тебя накормил. Скажи, только честно: тебе когда-нибудь сырую курицу давали?

— При чем тут курица… Мне нужно общение. Мне скучно…

— И мне скучно. — Котёнок высунул мордочку из коробки. — Я могу одичать. Из меня может получиться рысь.

Я взял котёнка и понёс его в ванную комнату. Блох мы уже вывели и теперь поддерживаем чистоту.

Я налил в таз тёплой воды, насыпал немного стирального порошку, взбил. Над тазом взошла хрупкая нежная пена. Я опустил туда котёнка. Стал мыть осторожно, следя, чтобы вода не заливалась в уши.

Заглянула Клава и сказала:

— Не простуди его.

Я набрал в ковш чистой воды. Котёнок поднял лапы и положил их на голову, на загнутые ушки. Я окатил его чистой водой. Потом завернул в махровое полотенце. Промокнул. Протёр насухо и пустил на пол. Шёрстка у него поднялась дыбом.

Котёнок зашагал по дому, задрав хвост, а я за ним следом, испытывая радость от проделанного полезного труда.

— Приходишь и уходишь, — сказала Клава. — Зачем ты снял дачу?

Я молчал.

— Ну зачем? Во имя чего? — Клава остановила на моем лице свои красивые глаза.

— Во имя свободы, — сказал я.

— Чего? — переспросила Клава, хотя прекрасно расслышала. Я видел это по её морде. — Платишь шестьдесят рублей в месяц и ездишь каждый день сорок километров в один конец. Это называется «свобода»?

— Возможность свободы, — поправил я себя. — Должен же я платить за возможность свободы…

— А зачем тебе возможность?

— Я могу быть свободным, как только захочу.

— Так захоти.

— Когда надо, тогда и захочу. Ты ещё будешь мне диктовать: что и когда я должен хотеть…

— Я скажу хозяину: пусть он сдаст дачу нормальным людям. А то ты и сам не живёшь, и другим не даёшь. Носишься, как мышь в уборной.

— Что за сравнение?

— Ты не видел, а я видела.

— Ну, и какой у неё выход? — поинтересовался я.

— У кого?

— У мыши в уборной.

— У неё два выхода: один — потонуть в унитазе. Другой — ко мне в лапы.

Я представил себе настроение мыши и сказал:

— Вот ты меня ругаешь, а сама живодёрка порядочная.

— Но это мой долг, — ответила Клава. — У тебя — твой, а у меня мой. Хотя, если бы ты был котом…