Мишель Уэльбек - Возможность острова

Зная страдания людей, я участвую в разрыве связи, осуществляю возврат к покою. Когда я убиваю особо дерзкого дикаря, слишком задержавшегося вблизи ограды (нередко это самка с уже обвислыми грудями, протягивающая вперёд своего детёныша, словно какое-нибудь прошение), я чувствую, что совершаю законный и необходимый акт. Сходство наших лиц — тем более поразительное, что большинство людей, бродящих в нашем регионе, по происхождению испанцы или выходцы из Магриба, — служит для меня верным признаком их обречённости на вымирание. Человеческий род исчезнет, он должен исчезнуть, дабы свершилось по слову Верховной Сестры.

Климат на севере Альмерии мягкий, крупных хищников мало; видимо, по этой причине популяция дикарей остаётся многочисленной, хотя и постоянно сокращается: несколько лет назад я не без ужаса наблюдал даже стадо в сотню особей. Напротив, мои корреспонденты сообщают, что почти всюду на поверхности Земли дикари являются вымирающим видом; в ряде населённых пунктов их присутствия не отмечалось уже на протяжении нескольких столетий; некоторые даже утверждают, что их существование — миф.

В интермедийном домене нет ограничений, но есть ряд неопровержимых данностей. Я — Врата. Я одновременно и Врата, и Привратник. Мне на смену придёт мой преемник; он должен прийти. Я лишь поддерживаю присутствие, чтобы сделать возможным пришествие Грядущих.

[22]

Одиночество вдвоём — это добровольный ад. Чаще всего в жизни семьи изначально существуют некоторые мелочи, лёгкие разногласия, которые оба партнёра, не сговариваясь, обходят молчанием, в упоении полагая, будто любовь в конечном счёте уладит все проблемы. В тишине эти проблемы понемногу растут, а через несколько лет прорываются наружу и делают совместную жизнь совершенно невозможной. С самого начала Изабель предпочитала, чтобы я брал её сзади; каждый раз, когда я пытался испробовать другую позу, она сперва соглашалась, а потом, словно помимо воли, отворачивалась со смущённым смешком. Я списывал эту прихоть на какую-то её анатомическую особенность, на угол наклона влагалища или ещё не знаю что, в общем, на что-то, чего мужчинам при всём желании не понять. Спустя полтора месяца после нашего приезда, когда мы занимались любовью (я, как всегда, входил в неё сзади, но в нашей комнате было большое зеркало), я вдруг заметил, что перед самым оргазмом она закрывает глаза — и вновь открывает их гораздо позже, когда акт уже завершён.

Я думал об этом всю ночь; я высосал две бутылки пакостного испанского бренди, вновь и вновь прокручивая перед глазами наши любовные акты, наши объятия, все те моменты, когда мы были одним целым; и каждый раз я видел, как она отводит или закрывает глаза. И тогда я заплакал. Изабель позволяла наслаждаться собой, доставляла наслаждение, но не любила его, не любила сами признаки наслаждения; она не любила их во мне — и тем более в себе самой. Все сходилось: если она восхищалась пластическим изображением красоты, речь всегда шла о художнике вроде Рафаэля и особенно Боттичелли, то есть о чём-то иногда нежном, но чаще холодном и всегда спокойном; она никогда не понимала моего абсолютного преклонения перед Эль Греко, никогда не одобряла экстаза, и я долго плакал, потому что в себе самом больше всего ценил именно это животное начало, способность целиком, безоглядно отдаваться наслаждению и экстазу; собственный ум, проницательность, юмор вызывали во мне только презрение. Нам никогда не узнать того бесконечно загадочного взгляда глаза в глаза, какой бывает у двух людей, единых в своём счастье, смиренно принимающих устройство своих органов и ограниченную телесную радость; нам никогда не быть настоящими любовниками.

Дальше, естественно, пошло ещё хуже: тот пластический идеал красоты, которого Изабель больше не могла достичь, начал на моих глазах разрушать её самое. Сперва она перестала выносить свои груди (они действительно стали чуть дряблыми); затем тот же процесс распространился на ягодицы. Нам все чаще приходилось гасить свет; а потом исчезло и сексуальное влечение. Она не выносила самое себя — и, как следствие, не выносила любви, казавшейся ей ложью. Я поначалу ещё возбуждался, но, в общем, несильно, а потом и это прошло; теперь уже всё было сказано, оставалось лишь вспоминать лжеироничные слова андалусского поэта: